Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

Но как же ее обаял этот еврейский садик «Монтессори», безнадежно обаял, несмотря ни на какие жуткие (по правде сказать) истории о «Двери». Ей сразу полюбились и сводчатые потолки, и световые люки, и принты Фриды Кало на стенах, и изысканные подсвечники к Шабату, а повсюду – ощущение покоя и порядка. В день ее визита она присела на полотняный раскладной стульчик и заворожено глядела, как дети молча расстелили по всей комнате коврики и занялись каждый своими личными и всепоглощающими затейливыми задачками. Класс до краев налился прекрасной, деловитой тишиной. Она почувствовала, как сердце ее сбавляет ход, как ей становится легче – у гомонящего телевизора отключили наконец звук. С какой ясностью поняла она, что незачем было обременять себя все эти годы этой ее торопливой, бестолковой собой, что мысли ее могли быть изящнее, а ментальные тропы свободнее, если бы только ее родители все устроили иначе. Если б только они дали ей вот это!

Но вот поди ж ты: этот садик не произвел на Ундин никакого впечатления. Каждую субботу утром, десять недель подряд они вдвоем взбирались по лестнице вместе с двадцатью другими претендентами и подвергались длительному, доскональному собеседованию, замаскированному под занятие «Мамочка и я». Кейт мгновенно покрывалась испариной. Лишь время от времени Ундин выказывала интерес к перекладыванию ложкой фасоли из одной деревянной плошки в другую, побольше. «Это его работа, помнишь?» – торопливо шептала Кейт, когда Ундин хватала пипетку другого ребенка. Родителям предписывалось сторожить неприкосновенность рабочего пространства каждого малыша, а все их странные маленькие задания – фасоль, мыльная стружка, щипчики, жестянки для печенья и даже паззлы – должны были называться «работой».

Десять недель чуднóй возни – и на радужном бланке прибыло письмо с отказом. Кейт же, как полная идиотка, тут же накатала довольно устрашающей и слегка гламурной директрисе благодарственную записку – в надежде улучшить их шансы на следующий год. Никогда прежде ее так не прибивало. «Ты даже не еврейка», – весьма немилосердно заметила ее мать. Подруга Хилэри, тоже неудачница «Мамочки и меня», призналась, что она за Кейт рада. «Тебе не показалось разве, что они там, ну, немножко роботы? Диккенсовщина какая-то. Детки на конвейере по чистке обуви». И напомнила Кейт про директорскую машину, припаркованную по субботам на специально отведенном месте. «Разве ты не рада, что не будешь платить за этот сливовый „порше“?»

Кейт рада не была. И она приняла это на свой счет – вопреки всеобщим советам. Неделю за неделей они представали пред оценивающими профессиональными очами директора, и при всем старании их все равно сочли ущербными. Какие-такие изъяны или недостатки видела в них она, чего такого они все не разглядели сами? И хотя Кейт говорила это шутливо и с самоиронией, она примечала, что людям от такого вопроса неловко, а потому приучилась задавать его молча, самой себе, катаясь по городу на машине – одна или с Ундин, спящей на заднем сиденье.

– А можно мне маму-жирафу на Рождество? – спрашивает Рути под конец промежутка времени, который сама оценивает как пять минут. Она останавливается у нижней ступеньки лестницы к большому зеленому дому и ждет ответа. Ей нужен ответ, но еще она хочет потанцевать и делает быстрые маленькие шажки взад-вперед, взад-вперед, как снежинка из «Щелкунчика» в пуантах.

– По лестнице люди ходят, – говорит мама. – Ты на горшок не хочешь? Давай сходим поищем, где бы нам на горшок.

– Я просто танцую! – отвечает Рути. – Ты задеваешь мои чувства.

– Тебе надо на горшок, – говорит мама. – Сразу видно.

Но Рути знает, что мама не сосредоточена – смотрит на большую карту эльфийской ярмарки и находит что-то интересное, и Рути может удерживать внутри себя эту егозливую снежинку, сколько влезет. А значит, она выиграла, потому что когда она не ходит на горшок, самые обычные вещи – гулять или даже стоять на месте – будоражат сильнее.

– Тут написано, что есть кукольная комната. Здорово, да? Особая комната, где полно эльфийских кукол. – Мама вглядывается в карту, потом озирается, пытаясь сопоставить карту и местность. – Кажется, туда, – показывает она той рукой, которой не держит Рути.

Рути хочется поглядеть, куда показывает мама, но вместо этого она видит дядю. Тот стоит у края лужайки и смотрит на нее снизу вверх. Это не желудевый человек и на нем нет золотой короны, какая бывает у королей, или остроконечной шляпы волшебника. Она видела у лотерейной будки Деда Мороза, и это не он тоже. Не папа, не учитель и не сосед. Он не улыбается, как коричневый человек, который продает леденцы из фургона. Этот дядя длинный, худой, в плаще, завязанном под горлом, и плащ этот не черный и не синий, а промежуточного цвета, полуночного, и дядя сбрасывает с головы капюшон и смотрит на нее так, будто знает.