Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

А потом однажды поздно ночью брат Сьюэлла постучался Море в окошко. То все обледенело – насилу открыв его, она услышала треск.

– Наутро уезжаем, – сказал мужчина. – Я зашел попрощаться. И попросить вас с отцом вернуться в домик, сразу как проснетесь, а по пути ни с кем не разговаривайте. Мы вам благодарны за то, что дали нам в нем приют, но домик этот всегда был вашим.

И он пропал, не успела Мора решить, что лучше сказать – «спасибо», «прощайте» или «не уезжайте, пожалуйста».

Наутро они с отцом поступили, как было велено. Все побережье обернул туман, и чем дальше они шли, тем гуще он ложился. А у дома они заметили тени – силуэты мужчин в дымке. Десять человек сбились вокруг еще одной фигуры – поменьше, поизящней. Старший брат махнул Море – мол, идите в дом. Ее отец направился к нему поговорить. А Мора зашла внутрь.

Летние гости иногда оставляли чашки, иногда – шпильки. Эти гости оставили письмо, колыбельку и младенца.

В письме говорилось: «Мой брат сказал, что вам можно доверить этого ребенка. Вручаю его вам. Мой брат сказал, что вы сочините историю, в которой объяснялось бы, как этот домик стал вашим, как у вас появился этот ребенок, и эта история будет до того хороша, что люди ей поверят. От этого зависит жизнь ребенка. Никто не должен знать о том, что он есть. Правда опасна до того, что ее никто из нас не переживет».

«Сожгите это письмо», – вот как оно заканчивалось. Без подписи. Почерк женский.

Мора взяла ребенка на руки. Распустила одеяльце, в которое он был завернут. Мальчик. Две ручки. Десять пальчиков. Она снова его спеленала, щекой прижалась к голове. От него пахло мылом. И очень слабо, в глубине этого аромата, Мора уловила запах моря.

– Это дитя останется, – вслух произнесла она, словно была в силах навести такие чары.

Не должно быть у ребенка матери с замерзшим сердцем. И у Моры оно треснуло и раскрылось. Вся любовь, что будет у нее когда-нибудь к этому ребенку, уже была в нем, внутри этого сердца, ждала его. Но чувствовать одно и не чувствовать другого она не могла. И потому расплакалась – наполовину от радости, наполовину раздавленная горем. Прощай, мама в замке под водой. Прощай, летняя жизнь тяжких трудов и меблированных комнат. Прощай, Сьюэлл в замке воздушном.

В дом вошел ее отец.

– Они мне дали денег, – изумленно произнес он. Руки его были полны. Десять кожаных кошелей. – Столько денег.

Когда наслушаешься старых историй, малыш, сам увидишь – доброта к чужим обычно воздается исполнением трех желаний. Обычных – хороший дом, богатство и любовь. Мора оказалась там, где никогда и не рассчитывала оказаться, – в самой середке одной такой старой сказки и с принцем на руках.

– Ой! – Ее отец увидел малыша. Протянул к нему руки, и кошели с деньгами посыпались на пол. Он прошел по ним, не заметив. – Ой! – Взял у нее спеленатого младенца. И тоже заплакал. – Мне приснилось, что Сьюэлл стал совсем взрослым и покинул нас, – сказал он. – А теперь я проснулся, и он совсем маленький. Вот так чудо – оказаться у начала его жизни с нами, а не у конца. Мора! Вот так чудо – жить.

***

Мой сын родился с дырой в сердце, которую следовало залатать, когда ему исполнилось полтора годика. После операции у него остался изогнутый шрам на спине – точно такой наверняка бывает, если тебе удаляют одно крыло. Вот почему – а еще потому, что у меня в детстве это была одна из самых любимых сказок – я часто ему читаю «Диких лебедей». И вижу: как и мне, ему бы тоже хотелось крыло. Везет же младшему брату!

Но я повзрослела, и меня перестали устраивать вот эти недвусмысленные инструкции принцессе: заговоришь, не закончив дела, – твои братья умрут. Как дело может считаться законченным, если последняя рубашка не дошита? Откуда она знала, что можно разговаривать, хотя наличествует крыло? Нет ли где-то в самой сердцевине сказки какого-то надувательства? А мне с этим как? (И не сойдет ли мне такое с рук в моей работе?)