Мать моя — колдунья или шлюха

Из-под двери дует. Очень быстро та сторона лица, которой я прижался к щели, начинает болеть. К ней, занывшей, прикладываю утёнка, согреваю её и снова смотрю.

Что я вижу одним глазом? Ножки стола. Откуда-то я знаю, что стол — круглый, что скатерть, покрывающая его, — зелёная, хотя не вижу ни скатерти, ни стола целиком, только две аккуратные ножки.

Иногда они пропадают, когда исчезает сознание. И голос мужчины, всё-таки начавшего рассказывать историю своей жизни, тоже пропадает. Потому и в памяти рассказ его оседает лишь отдельными фразами:

— Обычная жизнь. Я — офицер. Выполнял свой долг. Сначала на севере служил, потом перевели на юг, чуть ли не на границу. Жара… Теперь служу в канцелярии.

Голос пропадает, звучит снова.

— А почему твоя жена постоянно болеет? Почему она несчастна?

— Кто тебе рассказал про мою жену?

— А почему ты стрелял в мирных людей?

— Откуда ты знаешь? Впрочем, это случалось.

— В магазинах города не было продуктов… до города не доберёшься, завод — на отшибе… — бесстрастный голос матери. — Рабочие требовали, чтобы их обеспечили продуктами. Ты стрелял в голодных людей!

— Кто рассказал тебе мою жизнь?

— Иди от меня. Я не хочу тебя.

— Это почему? Как ты велела, я всё рассказал тебе. Дал деньги…

— Возьми свои деньги и уйди.

Не воздух, дым. Чёрный дым. Разъедает глаза, разъедает желудок, больно впивается в него. А голос вибрирует:

— Я требую ответа. Почему ты гонишь меня?

— Ты убивал потому, что твой Бог — сила. Ты бил тех, кто зависел от тебя.

— Откуда ты знаешь? Кто наговорил тебе?

— Уйди. Я устала от тебя.

— Ты колдунья? Определённо, ты колдунья. Колдунья и шлюха…

Я очнулся от запаха. Только руки матери издают такой — чистый, свежести и огня. Руки лежат на моём лице, и лицо больше не болит. И желудок больше не болит. Пустота в нём не мешает мне ощущать запахи огня и свежести.

Когда я прихожу в себя, мать кормит меня.

Припасть к ней, вжаться в неё и так остаться навсегда!

Но снова я один. Она никогда не говорит со мной, никогда не спросит ни о чём.

2

Я теперь всегда один.

Было… не было… беззубая улыбка, слова — потоком, много ласковых слов. Было… не было?

Кто-то кормил меня и укладывал спать, иначе я умер бы намного раньше. Наверное, кто-то и ходить учил меня.

С матерью — отдельные эпизоды.

Мы вместе с ней стоим у окна и смотрим на серое здание. К большой двери подъезжают машины — чёрные легковые и чёрные большие — без окон. Из легковых выходят мундиры, из «без окон» — выталкивают людей или в них вталкивают людей.

Мне неприятно смотреть на это, почему же смотрю?

Из машины без окон выводят человека. Мундиры замешкались, и он смотрит в небо. Лицо у него — узкое. Борода. Глаза похожи на мамины — карие, слепые, вроде смотрят, а ничего не видят. Его грубо разворачивают и толкают к двери. И в ту секунду, как ему исчезнуть, мать вскидывает руки, что-то быстро говорит, и — расступаются мундиры, кто-то из них отпирает ключом наручники, и человек остаётся один перед серым зданием: ни чёрной машины, ни мундиров. Он снова смотрит в небо. На лице его — недоумение.

Ещё эпизод. Мать ведёт меня в первый раз в детский сад.

Спускаемся с пятого этажа по лестнице, хотя слышу — лифт работает. Выходим из подъезда на крыльцо.

Очень много людей ютится под козырьком — такой ливень, что собьёт с ног, зальёт, им захлебнёшься, если попадёшь под него.

— Кто справку даст, что из-за дождя опоздал?

— До нитки промокнешь, как потом весь день работать?

— Ну и что теперь делать?

— И машину не поймаешь… Когда нужно, нету… Мать вскидывает руки, поднимает лицо к небу.

И стена воды рушится нам под ноги, рассыпается пузырями и потоками — сверху ни капли.

Сильно болит голова. И грудь болит, я кашляю. Из окон серого дома тянутся ко мне руки со скрюченными пальцами. Сейчас подцепят меня и утянут за решётку. Я бегу, а на самом деле еле тащусь — бреду в материну комнату, а там матери нет, там кряхтит на материной кровати дядька. Пячусь прочь. Обеими руками, изо всех сил тру себе грудь, чтобы перестало болеть. Сползаю по стенке. Даже плакать не могу.

Хлопает входная дверь. Мать склоняется надо мной. От неё резко пахнет потом. Она несёт меня в кровать, кладёт свои огненные руки на мою грудь. И — боль уходит. Кладёт руки на мою голову. Я засыпаю.

Я один дома. Очень хочу есть. В холодильнике нахожу небольшую оранжевую тыкву. Она — мягкая. Отковыриваю кусок, ем.

Приходит домой мать, открывает холодильник.

— Что ты сделал с моей тыквой? — спрашивает. Может, в другой день и не сказал бы по обыкновению ничего, сегодня говорю:

— Я хочу есть. Я очень хочу есть.

Она вынимает остатки тыквы, ставит на стол.

— Ешь!

Она не бьёт меня, не наказывает, смотрит. Из её глаз сыплются искры, почему-то зелёные. Я обливаюсь потом, пячусь из кухни, в своей комнате забиваюсь под стол.

И — вижу тыкву, золотистую.

Нет, мне не привиделось, у моих ног — тарелка с тыквой, мать поставила и ушла. Немедленно вонзиться в тыкву зубами и съесть прямо с кожурой! Но что-то удерживает меня.

Когда матери нет дома, меня влечёт к её вещам.

Забираюсь в шкаф, прижимаю к себе её блузку, юбку, платье, вдыхаю её запах. Голова кружится.