Мать моя — колдунья или шлюха

Смотрю вниз и вижу мать. Она склонилась над моей тахтой. Вижу себя. Поджал ноги к подбородку, обнимаю мишку. Глаза у меня закрыты. Какой я бледный!

Не я. Вот же я. Я — в Свете. Но меня тянет назад, к матери. Ещё мгновение, и я рванусь к ней. Но Свет обволакивает меня, делает неподвижным.

— Сейчас ты можешь только смотреть, — голос его. И я смотрю.

Над матерью — сатана. Чёрная плотная туча. Гремит смех. Сейчас смех и туча втянут её в себя. Мать совсем не та ослепительная женщина, какой я видел её в жизни. Она очень худа, так же худа, как и я, у неё черно под глазами, словно все ночи влились в её подглазья. Она не плачет, но лицо её перекошено не знакомой мне гримасой. Она обнимает моё тело. Распахнула надо мной себя.

И я вырываюсь из света, и я рушусь вниз, к ней.

— Иов, — зовёт она меня. — Прости, Иов, не уходи от меня. Ты нужен мне.

Куда «уходи»? За что «прости»? И это — «нужен»… Я хочу быть с ней. Я хочу следовать за ней по пятам, я наконец узнаю её жизнь.

— Павел! — зову я, — иди к нам. Мы будем всегда втроём.

Павел появляется, подхватывает меня и влечёт вверх. Секунда, и мы снова в Свете.

— Потерпи, — говорит Павел. — Ты будешь с ней. Потерпи. Мы будем втроём.

— Мама! — рвусь я из его объятий.

Какая сила заставляет меня стремиться к этой женщине?

— Скоро, очень скоро она будет с нами! Скоро она поймёт… А пока думай, какие добрые дела ты совершил?

Кто это говорит? Павел? Свет?

— Мама! — зову я. — Амалия!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Я не умер.

Мы с мишкой терпели очень долго тишину и голод. Но однажды… снова раздался за моей спиной голос Павла.

Я лежал на правом боку, как Павел учил меня. Голос прозвучал так близко, что я ощутил живое дыхание.

Но я был уже научен горьким опытом и — не обернулся. Пусть остаётся ощущение того, что Павел здесь, со мной.

— Встань, сделай упражнения, — говорит Павел.

Голова кружится. Но я сажусь. Слова повторяются и проявляют розоватый от солнца снег нашей с Павлом лыжни, мигающие слепящие огни дворца Снежной королевы, коня — нашу качалку… месяц улыбки Павла, от уха до уха.

— Иди жить! Твой путь не кончен, — слышу я.

Я сижу. Паутина в углу и паук. Паук — шарик, от шарика много ног, таких же тонких, как паутины, которые он плетёт. Муха — в паутине. Другая жужжит над ухом. Или это не муха. Это голос Павла жужжит:

— Иди жить! Твой путь не кончен. На окне — птица.

Это Павел?

Я так быстро кинулся к окну, что поскользнулся и упал, а когда встал и добрёл до окна, птицы не было.

Но мой рывок — начало.

Не все, лишь два упражнения делаю: приседаю, наклоняюсь вперёд. И сажусь на пол. Обе руки прижимаю к груди, где очень больно. Мать лечит руками — кладёт их на то место, которое болит. И я прижимаю руки к боли.

— Иди! — голос Павла. На подоконнике — птица.

Я встаю, иду к окну, не отпуская рук от груди.

— Папа! — говорю я птице. Боль не проходит, ворочается во мне. — Мама! — говорю. — Папа!

Что тщусь сказать, не знаю. Но птица поворачивается ко мне лицом и смотрит на меня глазами Павла.

— Иди! — говорит Павел за моей спиной.

— Куда? — спрашиваю, но я уже знаю, куда. К матери.

И я иду в её тишину. Она стоит у окна и смотрит на серое здание с решётками.

— Я не хочу умирать, — говорю в её спину.

Не глядя на меня, она берёт свою сумку и идёт к двери, которая тут же за ней хлопает.

Возвращаюсь к себе. Двигаюсь осторожно, боясь снова поскользнуться и упасть. Мне надо беречь силы.

Птицы на моём окне нет. Лежит на кровати мишка, подняв все четыре лапы.

Может, Павел хотел, чтобы я пошёл не к матери, а к тёте Шуре?

К тёте Шуре не дойду. Подламываются ноги. Покачивается паутина, покачиваются стены, затянутые паутиной. Даже мой мишка — в покачивающейся паутине.

Сажусь на пол и сижу.

Где сейчас Павел, что делает?

И — резким толчком: мать чувствует то же, что и я, она едва бредёт по улице, и, может, Павел и её — мною — хочет спасти? Она считает себя виноватой в смерти Павла. А виноват только я. Если бы я передал Павлу слова матери, он понял бы их и не подошёл бы так доверчиво к нашему подъезду. И, наверное, мы расстались бы у арки двора, и домой я вернулся бы один. Что в этом такого? Зато на другой день встретились бы у тёти Шуры в кафе или на детской площадке. И Вилен ждал бы его каждый день зря. А потом мы переехали бы на новую квартиру.

Как я мог не сказать Павлу?!

Мать не объяснила ничего…

Вот почему у меня поперёк груди боль. Это вина. Она живая, и она грызёт меня.

На пороге — мать. Идёт ко мне. Даёт яблоко.

— Я не сказал Павлу, не предупредил…

Моё признание совершает во мне неожиданную перемену: голова перестаёт кружиться, боль становится терпимой.

— Это ничего не изменило бы, — говорит мать и — смотрит на меня. — Жуй как следует.

Она уходит.

Я продолжаю держать перед собой её взгляд.

Мы с Павлом нашли в подворотне собаку. Она лежала, уложив голову на лапы, и вот так смотрела на нас, как мать сейчас на меня.

Павел уселся перед собакой на корточки. И я ceл. рядом.

— Она больна. Она умирает, — сказал Павел. А вдруг мать умрёт, как та собака?

Иду в кухню.

На столе — продукты, которые купила мать.

Мать стоит у стола и ест яблоко.