Мать моя — колдунья или шлюха

Я смотрю на него во все глаза.

— Я разработал целую систему защиты. Прежде всего бензобака и мотора.

Повернулся ключ в замке. И через мгновение вошла в комнату мать. Я поспешил уйти к себе, а Павел с криком кинулся к ней.

Дверью я хлопнул, вроде закрыл, но тут же чуть отодвинул её от себя, образовалась щель.

— Прости меня, Амалия. Не уходи от меня. Обещаю, никогда больше не буду…

— Будешь.

— Ну, пусть буду, но тебе не скажу ни слова. Ни одного грубого слова. Ни одного крика больше не будет. Клянусь тебе. Я буду прежним, ты увидишь. Не молчи, ради Бога! Что за порода такая? Ни слова. Хоть что-нибудь скажи. Ты и так уже наказала меня. Я первый раз люблю. — Он кричал в голос, и я слышал бы его даже при закрытой двери. — Каждый человек делает ошибки. Но что же мне теперь — вешаться? Что же мне теперь — погибать? Без тебя нету мне жизни. Хоть одно слово скажи!

— Уйди.

— Это не слово! Это убийство. Ты хочешь убить меня? Ты гонишь меня в пропасть! Почему ты судишь, как кому жить дальше? Почему решает твоё — «не хочу», а не моё — «хочу»? Ты же любила меня! Я знаю. Не может это так быстро пройти! Мы с тобой были вместе, как никто и никогда! Нам было вместе хорошо! И каждый имеет право голоса.

Если бы Саша всё то же говорил тихо, а не орал в голос… Но как я могу сказать ему об этом? Он не похож на себя: воспалены глаза, пятна на щеках. Он болен.

— Я тебе докажу… я могу… я буду другим… Только не гони. Пойдём ко мне. Ты куда?

— Не уйдёшь ты, уйду я.

И в эту минуту раздался звон разбитого стекла.

Я выскочил из комнаты. Ваза с гвоздиками разлетелась вдребезги. Эту вазу когда-то подарил маме Павел.

Мать, очень бледная, смотрит на Сашу, но тот уже кидает на пол чашки, забытые мною на столе. Он уже делает рывок к лампе, висящей над столом, но мать говорит:

— Хватит.

Сашина рука виснет, едва дотронувшись до лампы. Глаза его ещё мутны, но под материным взглядом проясняются. Саша видит осколки вазы и чашек, закрытое лицо матери. И — пятится к двери. Мгновение, дверь хлопает. А мать тяжело садится прямо на пол. Она очень бледна.

Кого мне больше жалко? Её? Сашу?

Иду за веником и совком, начинаю собирать осколки и вдруг говорю:

— Не расходись с Сашей.

Какое-то мгновение всё по-прежнему — мать сидит на полу, свесив на грудь голову. Но вот она смотрит на меня.

— Выброси осколки, — произносит едва слышно.

Я устремляю взгляд на мелкие осколки, сгрудившиеся на совке, который держу в вытянутых руках.

Мать встаёт с пола. Идёт в ванную. И снова — вода.

Проходит, наверное, полчаса, прежде чем мать возвращается. Она — в домашнем мягком голубом платье, которое ей когда-то подарил Павел. Волосы — мокрые. Лицо — из рамы мокрых волос — старше и мягче.

У меня уже сварена картошка, поджарена рыба, и впервые за много месяцев мы сидим за ужином вместе.

— Мне тоже очень жалко его, — говорит мать.

Она ест. Но ест из вежливости и, если бы я не приготовил ужин, не стала бы есть вовсе. А чай пьёт. Чашку, вторую.

— Он уедет падать в пропасть, — говорю я.

— Уже уехал. Он всё равно уехал бы.

Я тоже ем за компанию, хотя и сыт. Подвигаю матери ватрушку, и она ест её.

— Анюта привезла.

Она не спрашивает, кто такая Анюта.

Во всё время нашей трапезы Павел сидит на своём месте, на краю стола, и перед ним — его тарелка. В ней — то же, что едим мы: ватрушка, картошка. Сверх того — пшено. Павел вертит головой, смотрит то на меня, то на мать.

А потом я — у себя.

Люблю вечера, когда мать дома. Она сидит за своим столом, я — за своим. В эти дни я прочитываю больше страниц и успеваю изучить больше параграфов по физике.

Но сегодня я насторожен. Не слышу шелеста страниц книжки. Крадусь к своей двери, а потом к углу нашей общей стенки.

Мать лежит раскинув руки. Глаза раскрыты. Но не у Света она сейчас, лицо передёрнуто болью.

Пячусь к себе, склоняюсь к Павлу, разлёгшемуся на мишке, шепчу: «Помоги маме», а сам кидаюсь на кровать, крепко закрываю глаза и молю:

— Помоги ей, Свет, пожалуйста, помоги. Очень прошу, помоги. Спаси её! — Я не добавляю «от боли», Свет сам знает. Лепечу слова вслух, и мне нравится слышать их. Произнося их, я освобождаюсь от своей вины — может быть, я мог бы сохранить их отношения, если бы раньше, много раньше, рассказал Саше о матери, предупредил бы его, какая она от всех свободная! Мне так жалко чего-то. Её состояния, в котором она находилась чуть ли не год? Её радости? Похоже, немного выпадало ей радости в земной жизни. Лишь Саша и Павел доставляли ей радость.

Я не видел отношений Саши и матери, могу лишь догадываться о них. Саша гонит машину по городу, привозит мать в ресторан или снова в круглое высокое здание, название которого я так и не знаю, в котором он, вместе со своей малиновой машиной, падает сверху на арену. А может, он везёт её в лес? Или на водохранилище, куда Павел меня возил? Не знаю, куда они ездили и где были близки, но знаю: их отношения — праздник и для матери и для Саши.

Захлёбывающийся жалкий плач.

Первый порыв — бежать. Второй — я резко осаживаю себя и остаюсь сидеть на кровати.

— Прости, — сквозь плач. Кому «прости»? Саше? Павлу? Какое это имеет значение…