Мать моя — колдунья или шлюха

— Видишь ли, вообразила себя посланницей Божией, собирала со всего Парижа полусумасшедших стариков и старух и чуть клуб не открыла… Проводник Божьих идей в мир! В тебе та же фанаберия, та же сумасшедшая суть. Она заразила тебя! Забрались на гору Синай. С Богом беседуете, людей не видите! Свихнулись, два сапога пара. Я хочу, чтобы ты знал…

— Ёша, на! — Мальчик протягивает мне свой рисунок, Тося вкладывает в руку стакан с водой.

Я кладу трубку.

Я заливаю горящие вопросы водой. Я беру в руки рисунок мальчика.

На рисунке — оранжевое солнце, верёвка и палочки. Не палочки, две — это ноги, одна — рука, держит верёвку, ещё палочка — туловище, неровный круг — голова. Да это человечек ведёт гулять на верёвке солнце.

Тося гладит меня по голове.

Она слышала всё?

— У тебя самая лучшая мать в мире, — говорит Тося, продолжая гладить меня по голове. И я начинаю дышать.

— Еша! — Мальчик встаёт на цыпочки, весь вытягивается ко мне.

Я хочу взять его на руки, но Тося продолжает гладить меня.

Всегда всё происходит одновременно…

На доске объявлений в школе все наши секции, факультативы и кружки. Театральная студия — по вторникам и четвергам.

Сегодня четверг.

Я иду в театральную студию.

— Ты тоже хочешь играть? — спрашивает меня Ворон.

Ворон преподавал нам литературу и русский язык в пятых-седьмых классах.

Грамматики он толком не знает, но, чтобы не показать нам этого, мучил нас диктантами и переписыванием целых страниц из учебников и художественных произведений. Проверять наши работы ему было легко (это тебе не сочинения!): сверяй с оригиналами.

Ворон — огненно-рыжий, что вовсе и не вяжется с птицей вороном (Ворон он потому, что Воронов).

Как пламя, вспыхивает он на литературе. Если на русском мы утыкались в тетради, то на литературе не сводили с него глаз.

Он знает великое множество стихов и прозы, часами шпарит наизусть! И к нам в класс являлись Хаджи-Мурат, станционный смотритель, мисс Гарриет, Печорин, Оливер Твист.

Ворон создал театральную студию, но, как и что он ставил, не знаю — на спектакли не ходил.

А почему?

Вопрос интересный. Знал же я, что есть такая театральная студия и что очень много ребят занимается в ней! Но только сейчас, на перекрёстке взглядов Ворона, Котика и Тоси, понял, что знать об этом не хотел. Я ощутил свою гордыню. Обособленность моя от людей не что иное, как признание собственной исключительности. И можно сколько угодно подводить теоретическую базу под моё желание жить, лишь следуя за матерью по путям её, но истина-то очевидна: в основе моих поступков и моей жизненной философии — глубокий эгоизм. И именно он — причина Тосиного страха, Тосиной зависимости от Котика. Некому Тосю защитить!

— Я послушать хочу, — отвечаю Ворону.

— Не знаю, что хочешь ты, а я пробовать тебя буду, раз пришёл. Садись. — И он повернулся к ребятам, тихо сидящим вокруг трёх столов, сдвинутых в один. — Сегодня у нас вторая проба «Маскарада». Попробуем Тосю на Нину, а тебя, — он повернулся ко мне, — на Арбенина. Остальные…

— Это несправедливо! Вам понравилось моё исполнение! — . Котик, как и в детстве, весь разбух недовольством, кажется, разорвётся, если не сделаешь по его. — Почему Северина пробовать? Он не успел прийти, и сразу — в главные герои!

Ворон захохотал.

Не засмеялся, а именно захохотал. Жадно, с любопытством смотрели представление ребята.

Отхохотав, воздел руки и торжественно произнёс:

— Истинное искусство, молодой человек, не допускает суеты и злобы. Оно избирает, не я. И вы, молодой человек, и все ребята увидите сами, что Оно выбирает. — Слово «оно» он произнёс так, как произносят слово «Бог».

А я попал в ловушку. Рта не разинул на протяжении девяти лет, а на десятом вот тебе, пожалуйста, в спектакле играть! И, наверное, я встал бы и ушёл, ее ли бы не Тосин вид.

Она чувствует, Котик так этого дела не оставит.

До какого страха довёл её Котик!

Она боится за меня.

Господи, Свет, помоги же! Как мне утишить Тосины страхи? Как помочь ей? Господи, сделай же так, чтобы я разинул рот и не разогнал при этом присутствующих. Сделай, молю тебя, Свет, так, чтобы Тосе не было за меня стыдно и чтобы прошёл её страх, неважно чем вызванный.

Сидит Тося на противоположном конце нашего громадного стола, и никак не могу я передать ей: «Успокойся, не бойся за меня! Всё будет хорошо!»

И, в самом деле, словно Свет слышит меня и опускается на моё поле сражения за Тосин покой, первые же строки, произнесённые мной, вполне по-человечески звучат, и никто не хихикает, и никто не затыкает уши, и никто не бежит прочь, а Ворон даже выражает своё одобрение: «Справился!»

Тося же комом вываливает свои реплики, не понимая их смысла и, видимо, не осознавая, где она и что с ней происходит. Она чувствует опасность, исходящую слева от себя, от Котика, и плывёт в страхе.