Мать Печора (Трилогия)

В работниках у Андреяновича жил тогда же Роман Голубков. Он уже старик был, за сорок лет, вдовый, двух жен пережил. Вот хозяин ему и сосватал мать. Роман должен был кулаку пятьдесят рублей. Андреянович и говорит:

- Ты, Роман, возьми эту девку с ребенком за себя замуж, а я тебе этот долг прощу.

- Да не пойдет ведь она за меня, - отвечал Роман.

- Велю идти, - говорит Андреянович, - так и пойдет. Куда она с ребенком денется?

Просватал Андреянович мать. Она рада и тому, что кто-то с ребенком берет. Вот и зажили они с мужем. Дом у них был богатый: черная избенка, окна маленькие, однорамные, на ночь их сеном заложат да ставни приставят будто и тепло. На керосин денег не было, так сальницу жгли. Нальют в плошку рыбьего жира, или поганого сала - от морского зверя, воткнут фитиль из ветошки, он и горит. А когда на сало денег нет, так и с лучинкой сидели. Другой раз и спичек не на что было купить.

После отца у матери нас четверо осталось. Поить-кормить достатку не было. Руки мы ей вязали. Нас тешить да нежить - от работы отбиться, а за работу приняться - нас забыть. Вот и жили: в обед съедим - в ужин и так сидим.

Помню я, как-то зимой мы спали, а из простенка три бревна и выкатилось. Гнезда-то сгнили, бревна и выворотило. Побежала мать, позвала плотника, приткнули кое-как.

Зимой мерзли мы люто. Утром мать встанет, печку затопит - надо двери открывать: дым до полу ходит, задохнешься. Сверху мокрая сажа комьями валится, а по полу вода мерзнет. Вот мы на запечье и вертимся: и не хочешь, да соскочишь, а соскочишь, так ведь не очень-то обутый да одетый. Мать от людей старьеца принесет, рваные рубашонки, вот и вся наша одежа.

Как-то к рождеству мать мне первый сарафан сшила из клетчатой холстинки. От радости у меня душа в горсти. Не столько я рождества ждала, сколько дня, когда новый сарафан надену. Он у меня и теперь в глазах стоит. Сарафан круговой, в плоях да сборках, лифик обжимистый, рукава с манжетами. Примерила она мне, я плясать готова: мать целую и обнимаю, и спасибо говорю.

Ушла мать работать к попу, я не вытерпела, оделась без нее и побежала хвастаться. Люди похвалили, а мать вернулась - выстегала меня.

В Голубково мать переехала ко второму мужу. Пришлось ей решиться пойти за женатого при живой жене. Мы, ребятишки, все так и жили у этой первой жены - Опросеньей ее звали. Опросенья была нездоровая, к нам она, как ко внучатам, привязалась. И против второй жены у своего мужа зла не имела. Любила Опросенья молиться, только молилась она по-чудному. Как сейчас помню: стоит она перед иконами, крестится, поклоны кладет, а сама в окно глядит. Мимо окон идет рыболов, ее племянник Ваня. Вот крестится Опросенья и говорит:

- Бедный Ванька ловить пошел.

Опять крестится.

- Дай ему, осподи, побольше рыбки.

Еще перекрестится и вздохнет:

- Может, на ужин даст.

Отчим наш недоволен был, что мать с собой в Голубково целую ораву привела.

- Ребята, - говорит, - могут сами себя прокормить.

Пришлось матери отдавать нас в люди.

Не от радости, а от великой неволи рассеяла она нас по чужим людям. Я еще в зыбке качалась, а братья - Константин да Алексей - уже по миру ходили, кусок доставали, да и работу брали: в семужьих снастях - поплавью их у нас зовут - узелки зубами развязывали, "поплавь рушили". Затянутся узелочки - не сразу растянешь. Зуб с узла соскочит да о другой зуб щелкнет - голова затрещит.

Подросла я, так и мне пришлось узелки погрызть. Да еще довелось мне девичью работу робить - конопляную куделю лизать. Прядешь пряжу для сеток - тут налижешься да и веретена навертишься.

За прялку села я шести годов. Помню, зашла к нам старуха соседка, удивилась:

- Мать наряжает на работу эстоль-то велику? Сидит, а саму из-за прялки не видно.

А мать отвечает:

- Видно не видно, а есть хотят.

Когда мать уйдет, мы без нее не столько дела делаем, сколько играем, дело забудем. Так она перед уходом нам отмеряет поплавни сажень или две и говорит:

- Чтобы к приходу вырушено было, а то не дам есть и играть не пущу.

Не выполнишь - по головке не погладит. А то еще посадит на ночь доделывать. Ну, мы уж боимся, без оглядки сидим за делом, будто и большие. Мать придет - похвалит нас, напоит, накормит и даст время на улицу сходить, поиграть.

- Добрые ребята, - скажет.

На седьмом году я за зиму пуд конопли выпряла. На великий пост я сидела-горбела круглый день. До того долижешься конопли, что язык ничего не терпит, губы как обваренные, кожа с них срывается, есть не можешь. Воскресенье подойдет, думаешь - какая радость, хоть отдохнуть приведется!

Была у меня подруга Аграфена, тоже на седьмом году. Мы друг к дружке ходили: сегодня она ко мне, а завтра я к ней; помогали заданье сделать, чтобы вместе идти играть.

Побежим - готовы голову сломить. Играли в прятки, катались на чем попало - на доске, а то с какого-нибудь увала и так сползем. А когда о масленице горка бывала, тогда и на санках да на "оленьей постели" - на шкуре - катаемся.

В чистый понедельник была у нас примета: если на оленьей постели скатиться - быстрей пост пройдет.