Мать Печора

— Дай, — говорю, — про колхозы сначала сказать. Колхозы нам новую дорогу открыли. Вон моего мужа брат, Иван Федорович, до зла-горя не хотел вступать, а теперь живет да колхоз похваливает. А я к колхозу с самого начала, как лист к солнцу, тянулась.

И стала я сказывать, как после смерти мужа надо было мне подымать на ноги детей, как выбирала я дорогу и как выбрала. Растила я их, искала свое счастье и век бы его не нашла, кабы не колхозы.

Хотела я в своем сказе про весь народ сказать, про партию, все свои давнишние думы выложить. А не знала, откуда мне пример взять.

Хожу я по избе, вздыхаю, для чего-то малицу надела, а примера все не нахожу, с которым бы сравнить можно было и народ, и партию. Вдруг взбрела мне в голову светлая мысль. И сразу сказ дальше пошел:

Много с гор ручьев по земле течет,
Из ручья в ручей, в реку быструю,
Из быстрой реки в мать Печорушку,
Из Печорушки в океан-море,
В океан-море Ледовитое.
Много думушек есть народных,
Мысли-думушки, как ручьи, текут,
Как ручьи текут да как вода бегут.
Как ручьи в реку, в мать Печорушку,
Мысли-думы текут в нашу партию.

Сравнила я колхоз с матерым лесом, а себя, единоличницу, с тонкой вербочкой:

Тут растет-цветет одно деревцо,
Как стоит оно да все шатается,
Ко сырой земле пригибается.
Как шатают его ветры сильные,
Пригибают его пурги северны,
Бьют-секут его да дожди резкие,
Дожди резкие да они быстрые,
Они быстрые, да сами мокрые.
У того то ли у деревца
Листья-отрасли приосыпаны,
А вершиночка приобломана,
И стоит оно одинешенько,
Бесприютное да неуютное.

А про лес будто как про колхоз говорю:

Не боится он бури-падеры,
Не страшится он пурги северной,
Ко сырой земле он не клонится,
От больших ветров он не ломится
Разрослись его листья-отрасли,
Пораскинулись широкохонько,
Приразросцвели зеленехонько,
И стоит в лесу каждо деревцо
И приютное и уютное…

Когда я сказ закончила, Леонтьев долго не мог успокоиться — очень уж мои слова его обрадовали, — а на прощанье и говорит мне:

— Как хочешь, Романовна, я от тебя не отступлюсь. Буду просить у председателя, чтобы тебя ко мне в гости в Нарьян-Мар отпустили.

9

И верно, приехал как-то Константин из Оксина и говорит:

— Завтра поезжай в Оксино, тебя в райком зовут. И деньги на дорогу в Нарьян-Мар выписаны.

Сборы у меня были недолгие. Шапку в охапку, рукавицы за пояс, поклон — да и вон. Взяла в колхозе лошадь, вожжой тряхнула, плетью махнула, была — да и нет. Зашла в райкоме к Кудрявцеву, он меня хвалит:

— Ну, Маремьяна Романовна, слышали мы твою работу.

Получила я деньги, справку в сельсовете и вместе с секретарем райкома поехала в Нарьян-Мар. Дорогой объяснил он мне, что мое простое слово может людям службу служить.

Приехала я в гости к Леонтьеву. Показал он мои сказы — уже в газете напечатаны. Первый, мой плач про старую жизнь, назван «Я не жизнь жила горе мыкала», второй — «Мы пошли в поход на кулацкий род». А внизу статья Леонтьева про меня напечатана. Вижу, дело это не зряшное. Как-никак газета эта у нас в Ненецком округе почти в каждый дом, в каждый чум ходит. Все прочитают, старый и малый узнает, все знакомые мои и незнакомые, какие я слова сказываю. Прочитают, хвалить будут или ругать, а все равно мое слово что-то значит: с бухты-барахты его не пропечатали бы.

Сводил меня Леонтьев в редакцию, познакомил там с редактором. Ему тоже понравились мои сказы. Спросил меня редактор, о чем я еще сказывать думаю.

— Про выборы хочу сказать. Они у меня первым великим праздником были. Да еще, — говорю, — про Красную Армию у меня дума. Как-никак я пять сынов ращу. Старший скоро в армию пойдет, а за ним и остальные, один за другим, пошагают. У всех у них только и разговору, что о Красной Армии. Младшему, Клавдию, шесть годов, а и он красноармейцем себя представляет.

И верно, о Красной Армии сыновья меня думать заставили.

Старший, Павлик, учителем работал и вот обижался на отсрочку. Отсрочку ему окроно выхлопотало, чтобы учительскую работу он вел. Не один раз Павлик вздохнул:

— Тянут до моржового заговенья.

И во сне-то ему снилась Красная Армия.