Мать Печора

Письмо это я получила в мае 1943 года, а Леонтьева мне пришлось встретить только через год.

В конце апреля, спустя год, вызывают меня в окружной отдел народного образования и говорят:

— Есть, Маремьяна Романовна, телеграмма от Леонтьева. Приглашает он тебя над новой книгой работать — о войне. Сейчас Леонтьев едет из Кожвы в Хоседа-Хард и тебя туда зовет. Как здоровьишко-то у тебя?

А я этого дня уже давно ждала.

— Поеду, — говорю, — хоть ползунком ползти, а надо.

Встретила я Первое мая еще дома, а второго мая выехала. От Нарьян-Мара до Хоседа-Харда полтыщи верст. Пятьдесят верст я проехала на лошадях и попала в Хальмерку.

Хальмерка невелик поселок, всего два маленьких домика. Живут в них четыре устьцилемские семьи. Выехали они из Усть-Цильмы сюда на рыбные да сенокосные места. Мечут они сетки-переметки на реке Куе, на Кривой виске, косят сено по наволокам для своих коров, зимами возят на лошадях почту и ездоков к Нарьян-Мару, а оттуда до своей Хальмерки.

Стоит Хальмерка средь мелкого леса да кустов, и ничего в ней завидного нет. А люди живут и свое место любят: сенокос у них под руками, рыба тоже.

Остановились мы в избе одного устьцилема; он уже старик лет шестидесяти, на один глаз крив, а сам здоровый, бодрый.

— Что за люди наехали? — спрашивает нас.

Почтовозчика Канева, что ехал с нами, здесь уже знали. Вторая пассажирка, моя попутчица Лазарева, живо откликнулась:

— В Хоседу меня направили, в парткабинет заведующей.

А про меня Канев доложил:

— Это сказительница наша печорская, Голубкова, в командировку едет в тундру, сказы писать.

Понравилось все это старику и старухе. Старуха ему под пару, рослая да видная. Разговорились мы. Прогостили мы в Хальмерке часы считанные, а старики и на обратном пути гостить приглашают.

От Хальмерки в тундру ведут только оленьи тропы. Изредка вдоль этих троп расставлены почтовые чумы. Около чумов пасутся олени. На них возят почту и проезжающих.

За нами от первого чума приехала ненка. На первые нарты погрузили мы почту Канева, на вторые — багаж Лазаревой, а самое Лазареву посадили ко мне в нарты; дали мне хорей в одну руку, вожжу в другую, я правлю, а Лазарева пассажиркой сидит.

Давно я не ездила на оленях, а тут пришлось все вспомнить. Незнающий человек в одних только оленьих ремнях да лямках запутается: в упряжке пять оленей, и у каждого по ремню да по лямке. Всю упряжку ведет один ученый олень, и зовут его передовой, или вожжевой. От рогов передового оленя идет вожжа, этой вожжой и правят. Дернешь вожжу — он влево пойдет и других поведет; по холке вожжой хлопнешь — вправо подается; хореем ткнешь прямиком наускок пустится; хорей на землю бросишь — вся упряжка на скаку остановится. Лазарева боится:

— Справишь ли ты дорогу-то? Как бы нам не отстать да не сбиться. Пропадем ведь…

— Не пропадем, — говорю.

Да как гаркну горла не жалеючи — олени, как птицы пуганые, понесутся, только в санях держись.

Тут же я прохвасталась: рванули олени — я, будто куль, впереди саней и свалилась, а из-под саней никак выбраться не могу. Спасибо Лазаревой, исхитрилась как-то, вожжу поймала и остановила упряжку.

— Вот, — говорю, — шла похвальба на лучинковых ножках, да и те подломились.

На середине пути натолкнулись мои олени на какой-то бугор. Остановились мы и видим, что это лежит под снегом лошадь дохлая, а рядом хомут, и дуга в снег воткнута. Остались от лошади только голова, хвост да хребет, все остальное волки с песцами растаскали.

— Смотри, — говорю я Лазаревой, — отбилась лошадка от своей дороги тут ей и погибель. Не ходить, видно, лошадушкам по оленьим тропам…

Тундровый народ к проезжающим приветливый. Когда ни приедешь — хоть днем, хоть ночью, — хозяева подымутся, разведут огонь, вскипятят первым делом чайник, накормят. И нас во втором почтовом чуме тоже чаем напоили. А проезжему человеку то и нужно: горячего чаю напьешься, обогреешься — будто и домой приехал. Мы же все-таки от Хальмерки до второго чума пятьдесят километров прошли на вешних оленях.

Самые лучшие олени — в осеннюю пору. Осенние олени за лето отъедятся так, что и ребер незаметно. Погладишь по гладкой шерстке — рука по бархату катится. По зимнему первопутку они, как птицы, мчатся, из-под ног снег так и летит. Сани за санями несутся, как вихорь. По сорок километров в час ездят ненцы на хороших оленях по первому снегу.

А вешние олени выезжены за зиму — и под весну совсем как трава вялая. И сила у них не та, и удачи в пути нет. Шерсть на них лохматая, комьями валится. Вот на таких-то оленях нам нужно было до Хоседы добраться. А я еще не знала, что мне придется той же весной ехать через всю Большеземельскую тундру.

Время уже весеннее, дело шло к середине мая. Дорога прорываться стала. Днем, при солнце, наст оленей не держит, то и дело они проступаются. Потом дорога и совсем стала отказывать. Пришлось днями стоять, а ночами ехать. А ночи в мае короткие: не успеет стемнеть по-настоящему, а с северной стороны уже снова заря занимается.