Мать-Россия! Прости меня, грешного!

В простонародье всё это называется гипнозом. Иными словами: внушение. Значение этого фактора признаётся в медицине с древних времён. Наш великий соотечественник Бехтерев сказал: «Если после разговора с врачом больному не становится легче, это не врач». Тут заложен и один из основных принципов гуманизма русской, и не только русской, медицины. К сожалению, ныне многие врачи стали забывать этот принцип. Нередко пожилой человек, придя к врачу, услышит: «Что же вы хотите — у вас возраст». Другой горе-врач не скажет, но разведёт руками: дескать, пришло время болезням. Только бессердечный человек в белом халате может так принимать больного. В этом не одна чёрствость, граничащая с жестокостью,— тут ещё со стороны врача демонстрируется и невежество. Старость не обязательно преследуют болезни. Есть много пожилых и даже очень старых людей, не знающих никаких хронических болезней.

Профессор обратился к Борису:

— Так вы не рассказали, как он лечил вас?

— А вы у него спросите. Он тут рядом поселился — у соседей.

— Он может и не раскрыть своих секретов, да и нам неловко у него спрашивать.

— Воздействует на биополе. У него приёмы... почти фантастические. Он, как шаман, вызывает духов. Однако,— верю. Снял боли в сердце. В одну минуту. Пригласить бы его.

Чугуев посмотрел на хозяйку: её право — приглашать гостей. Ингрида кивнула Борису:

— Зови своего шамана. И Ташу кликни, спросим у неё, что за зелье она тебе в кувшине намешала.

Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна принялись накрывать стол, а доктор Морозов пошёл приглашать гостей. И вот они явились: стояли в дверях точно супружеская пара или влюблённые,— оба улыбались, кланялись, казались счастливыми. Борис с окаменевшим сердцем смотрел на них и не мог заставить себя приветливо улыбнуться. И женщины — Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна, поддаваясь врождённому любопытству, неприлично на них уставились, точно увидели принца и принцессу. И только Пётр Петрович — отец Бориса, и Пётр Ильич Чугуев энергично поднялись с дивана, почтительно поклонились. И Наташа, а вслед за ней Курнавин, с достоинством подходили вначале к женщинам, затем к мужчинам — всем представлялись, Наташа старалась казаться спокойной, и всё-таки чувствовала себя неловко. Женщины явно смотрели на неё свысока; они улыбались, предлагали сесть, чувствовать себя как дома, но даже в тоне, каким с ней говорили,— особенно, хозяйка,— Наташа улавливала снисходительную милость, широту из другого круга,— высокого, недоступного.

Ничто так не обижает человека, как стремление,— пусть даже подсознательное,— поставить его на лестницу одной ступенькой ниже себя. Молодые люди особенно чувствительны к высокомерию старших.

Наташа тушевалась, но это ещё больше прибавляло ей обаяния. Она всем нравилась; женщины завидовали, мужчины ею восхищались.

Ингрида Яновна, словно продолжая прерванный гостями разговор, восклицала:

— Существуют странные, непонятные вещи, и никто их до сих пор не может объяснить. Я недавно одному старцу говорю: вам нужно пройти рентген, пообследоваться. Так, на всякий случай. А он мне — представьте! В наше-то время! — «Не признаю докторов! И лекарств никаких не принимаю». Чушь какая-то! Ужас!.. Представляю, если бы я не принимала лекарств! Да у меня давление поднимается до двухсот! Затылок ломит. Раскалывается на две части. А иногда и просто так — голова болит! — места себе не нахожу. И что же со мной было бы, не проглоти я анальгин, раунатин или клофелин?

Ингрида Яновна свой этот последний вопрос адресовала профессору: вдруг он скажет что-то новое, подаст ей совет, но Пётр Ильич благодушно улыбался,— видимо, ему нравилось общество, хозяева, и всё, что здесь говорилось.

— Всё это вы бы и сказали ему, тому старцу,— заговорил он, подвигаясь к углу дивана и давая место Наташе и Курнавину.

— А я и сказала! Представьте, он мне в ответ: «Михайла Илларионович Кутузов, спаситель России, был дважды тяжело ранен в голову, прожил долгую жизнь и никогда не принимал никаких лекарств. И только за несколько часов до смерти, оканчивая свою жизнь в маленьком городке Силезии Бунцлау, согласился выпить какие-то порошки.

— Кутузов жил давно, его можно понять,— подхватил её мысль профессор,— тогда и в народе врачей презрительно называли эскулапами; и сам Пирогов весьма скептически отзывался о фармацевтике и терапии; да и много позже, уже в нашем веке Бехтерев с сожалением отмечал, что у нас пока «...нет лекарства более стойкого и живительного, чем сочувствие, душевный такт, доброта». Однако в наше время и так относиться к медицине... Это, действительно, анахронизм. Он, этот старец, очевидно жил в лесу, в глуши.

— Москвич он! Живет в Трубниковском переулке — это близко от Арбата, в центре столицы.

И без всякой паузы, обращаясь к Наталье:

— Милочка! Что вы намешали тут нашему гостю? Какой такой соорудили эликсир?

Наташа испуганно взглянула на Курнавина, вопрос Ингриды Яновны застал её врасплох и порядочно напугал. На столе стоял графин с напитком. Наташа и Курнавин вдруг, в один момент, из гостей превратились в подследственных.

Курнавин сказал: