Мать-Россия! Прости меня, грешного!

Борис сник, опустил глаза. Суровое предостережение вернуло его к печальной действительности,— он вспомнил, что для беспечной бравады у него не было никаких оснований.

Но тут же Владимир несколько ободрил друга:

— Ты знаешь, я собираю материал о жизни мудрых людей из народа, езжу в экспедиции. Поедем со мной на Черкащину.

— Куда? — не понял Борис.

— В Черкасскую область, село Лозоватка. Двадцать шесть человек из этого села живут более девяноста лет. И не где-нибудь в горах Памира или Дагестана, а у нас, в центре Матушки-России. И ведь, наверное, судьба у каждого из них не из легких. Огонь и воду прошли,— вся жизнь в борьбе, труде. А-а?..

— Заманчиво. А что? — я бы поехал. Только с матушкой как?.. Ведь не пустит.

— Ну, это я улажу. Вот только не сразу поедем — поправься маленько, окрепни. Да и у меня сейчас дел много.

Морозов полагал, что идея поездки, подготовка к ней и затем само путешествие явятся для Бориса стимулирующим импульсом, поднимут из глубины организма новые жизнетворные силы.

А Борис вновь задумался о поисках своего друга, его беспокойном характере, творческих устремлениях. «Не знал я Владимира. Совсем не знал».

Сказал с тайной, но глубоко скрываемой завистью:

— Наверное, книгу будешь писать? А что — может выйти очень интересной. Я бы такую книгу с удовольствием прочитал.

Владимир молчал; — он смотрел на игру маленьких рыбок в бассейне и думал о своём. Потом тихо, как бы беседуя сам с собой, заговорил:

— В своё время венецианский король попросил великого мудреца и поэта Ибн-Сину — мы знаем его под именем Авиценны — составить для него советы для долгой жизни. Хорошо бы свод таких советов дать всем людям,— на нашем, современном уровне.

— Задача важная. Ты, верно, ею и занят?

— Я не мудрец. Не Авиценна.

— Ты врач. Ученый. И как мне представляется,— очень умный. Но Авиценна... дал советы королю?

— И представь, они годятся и для нашего времени.

— Ты их помнишь?

— Кажется, да. Вот слушай.

Владимир собрался с мыслями и стал перечислять:

— Если ты хочешь здоровье вернуть и не ведать болезней, тяготы, заботы отгони и считай недостойным сердиться. Скромно обедай, о вине позабудь. Не сочти бесполезным бодрствовать после еды, полуденного сна избегай. Долго мочу не держи, не насилуй потугами стула, будешь за этим следить — проживешь ты долго на свете. Если врачей не хватает, пусть будут врачами твоими трое: веселый характер, беззлобность, умеренность в пище.

Владимир замолчал, а Борис ждал, будет ли ещё продолжение. Когда же понял, что советы кончились, заговорил с одобрением, почти восторгом:

— Завидная память! А ты, Володь, за эти годы сильно подвинул свой ум,— я начинаю верить: из тебя выйдет большой-большой учёный, ты только не ленись. Меня вот лень заела, я человек пустой,— признался он неожиданно.

— Ну уж...

— Не возражай. Я знаю — меня одолела не только хворь, но больше лень; она родилась раньше меня,— я понял и махнул на себя рукой.

На него нашел стих самоуничижения, и он готов был и дальше казнить себя, но Владимир поднялся и сказал: «Пойдём пить чай. Вон — твоя мама зовёт».

В полночь Борис не спеша поднялся к себе наверх, переменил туфли на тапочки, прошелся по старому, но ещё яркому, создававшему уют в комнате, ковру. Занавески на окнах были плотно задернуты, и Борис не опасался, что его увидит из своей мансарды Наташа. Он ходил от окна к камину, временами глубоко вздыхал, расправлял по-спортивному плечи — вслух и довольно громко повторял: «Хорошо. Мне сегодня хорошо!»

Да, ему было хорошо после беседы с Чугуевым, чтения записок, а затем разговора с Владимиром; он испытывал прилив энергии, хотя не вполне ещё понимал, отчего это сегодня ему так легко и хорошо. Он отказался от еды, и даже не выпил чая и сейчас не чувствовал тяжести в желудке, которая обыкновенно вечером, после обильного ужина, у него наступает.

Ему было хорошо и от сознания какой-то окрылённости, и вдруг прихлынувших надежд,— нежданно явившегося оптимизма и необыкновенного, никогда ещё так не ощущаемого желания жить. Перебирая в памяти события двух этих дней, он чаще, чем других, видел перед мысленным взором Чугуева, слышал его неторопливую речь, как бы вновь и вновь оглядывал низкорослую, точно сжатую временем и немыслимо огромным грузом забот фигуру, и всё повторял: «Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять».

Свои двадцать восемь казались несерьёзными, нереальными,— чудилась впереди дорога в пятьдесят два года, дорога, уходящая далеко в бесконечность. «Я могу жить ещё полвека, жить и работать, как он...» Там, далеко впереди его мечтаний, было светло и радостно, дорога бежала и не было ей конца. Борис закрывал глаза, но и тогда видел свет, он заполнял пространство от земли до неба.

Взял папку Морозова. Первая страница:

Морозов — Чугуеву: «Вы просили меня порыться в своей библиотеке и подобрать литературу об украинском певце Гагаенко. У меня, точно, неплохая коллекция книг о певцах русской оперы,— есть кое-что о Гагаенко, но самая малость. Пока посылаю две-три выписки.

Вот что пишет о нем в мемуарах “Сорок лет на сцене русской оперы” В. П. Шкафер: