Мать сыра земля

О гибели Макса Моргот узнал от Сенко. Макс застрелил из своей снайперской винтовки какого-то очень важного миротворца из военной полиции, когда тот садился в машину, а пока на крышу, откуда он стрелял, бежали солдаты, успел сделать еще пять выстрелов, три из которых попали в цель. Его собирались взять живым, но он открыл огонь из автомата, и солдатам ничего больше не оставалось, как стрелять в ответ. Сенко сказал, что в перестрелке Макс убил и ранил не меньше восьми человек. Он дорого продавал свою жизнь и поэтому был непобедим.

Его личность установили за сутки, хотя он не брал с собой документов. Как полицейским это удалось, осталось их тайной: они знали много методов.

Моргот позвонил Сенко и, не возвращаясь в подвал, поехал к матери Макса, к нему домой. Ему не следовало вообще появляться там, но он почему-то наплевал на это. Моргот эти дни жил как-то странно, не задумываясь о последствиях, как будто снова стал мальчишкой, каким его описывала мать. Он сам занимался похоронами и заплатил за них большую часть денег. Он хотел, чтобы все было красиво, чтобы пришло много людей, и сам звонил одноклассникам и однокурсникам Макса и тем, с кем тот вместе служил. Он заказал море живых цветов и придирчиво выбирал гроб; он не доверял работникам морга и совался к ним с проверками и советами. Он дал взятку, чтобы Макса похоронили в городе, на старом кладбище, где за несколько дней до этого похоронили Стасю. Моргот словно пытался отдать все, что не успел отдать живому Максу, словно таким образом хотел что-то сказать, что-то выразить, излить. И… это был не последний долг. Это было гораздо больше, чем долг, но Морготу все равно этого не хватало.

Он не хотел брать нас на похороны, но Бублик настоял, сказал, что мы не маленькие. Только Первуню мы оставили дома с Салехом. Моя разбитая голова к тому времени совсем меня не беспокоила, и я забыл о том, что должен болеть, да и Силя хромать перестал.

В тот день шел дождь — мелкий, почти осенний. Людей около морга действительно собралось очень много, в один автобус все не влезли, и Моргот тут же заказал второй, переплатив за него втрое: ребятам из его класса пришлось насильно затолкать деньги за автобус ему во внутренние карманы — он был в костюме. До этого он костюм не надевал, только брюки от него, я даже не знал, что у Моргота есть и пиджак.

Я помню цветы — очень много самых разных цветов — с каплями дождя на лепестках. И серое-серое небо, совсем не летнее, и даже не осеннее — никакое. Я не ходил на похороны своих родителей, у меня тогда случилось нервное потрясение, и я провел тот день в больнице. Это были первые похороны в моей жизни.

Когда мы подошли к вырытой могиле, оказалось, что внизу собралось очень много воды — наверное, мне по колено. Рядом стояли равнодушные могильщики, в меру пьяные и в меру гордые проделанной работой. Моргот, увидев воду на дне ямы, неожиданно вышел из себя, хотя до этого если и не был спокоен, то по крайней мере себя не выдавал. А тут он просто взбесился, подбежал к могильщикам и рявкнул:

— Какого черта, а?

— Наше дело — яму копать. А если в нее вода налилась — мы тут ни при чем, — пожал плечами могильщик.

Моргот смерил его взглядом, скрипнул зубами и плюнул ему на сапог.

— Чтобы через пять минут воды там не было, ясно?

— Делать мне больше нечего, — фыркнул могильщик, но не успел договорить, как Моргот схватил его за воротник:

— Я сказал: через пять минут. Или я вызываю не вашего администратора, а милицию для составления протокола. Я лучше им заплачу за быстрый приезд.

Я тогда не понимал, что могильщики вымогают деньги, я думал, что если они откажутся вычерпывать воду, придется ставить гроб прямо так. И почему Моргот хочет вызвать милицию, я не понял тоже. Все прояснилось, когда они вытащили на свет полиэтиленовую пленку, положенную на взрыхленную землю, — воды там оказалось совсем немного. Как Моргот догадался, что это подстроено, я не знал. Наверное, он с таким уже сталкивался.

Мы стояли в сторонке, и никто не обращал на нас внимания. Моргот держал под руку маму Макса: она плакала, но держалась хорошо, спокойно. На ней была черная полупрозрачная косынка, очень стянутая на висках; до этого я видел ее с копной вьющихся, немного поседевших волос, и теперь ее лицо показалось мне обнаженным. Плачущие на похоронах матери представлялись мне почему-то в черных шляпках с вуалями и черными носовыми платками — наверное, я это видел в кино. А эта косынка напоминала работниц на заводах в старых книжках с картинками, и когда я смотрел на нее, мне почему-то захотелось заплакать. Я знал, что такое смерть, и гораздо больше жалел маму Макса, чем его самого.