Мать Тьма

— Когда я приехала в Западный Берлин, — сказала она, — я пошла в театр узнать, сохранился ли он, остался ли кто-нибудь из знакомых и есть ли у кого-нибудь сведения о тебе. — Ей не надо было объяснять мне, какой театр она имела в виду. Она имела в виду маленький театр в Берлине, где шли мои пьесы и где Хельга часто играла ведущие роли.

— Я знаю, он просуществовал почти до конца войны, — сказал я. — Он еще существует?

— Да, — сказал она. — И когда я спросила о тебе, никто ничего не знал. А когда я рассказала им, кем ты когда-то был для этого театра, кто-то вспомнил, что на чердаке валяется чемодан, на котором написана твоя фамилия.

Я погладил рукописи.

— И в нем было это, — сказал я. — Теперь я вспомнил чемодан, вспомнил, как я закрыл его в начале войны, вспомнил, как подумал тогда, что чемодан — это гроб, где похоронен молодой человек, которым я никогда больше не буду.

— У тебя есть копии этих вещей? — спросила она.

— Совершенно ничего, — сказал я.

— Ты больше не пишешь?

— Не было ничего, что я хотел бы сказать.

— После всего, что ты видел и пережил, дорогой?

— Именно из-за всего, что я видел и пережил, я и не могу сейчас ничего сказать. Я разучился быть понятным. Я обращаюсь к цивилизованному миру на тарабарском языке, и он отвечает мне тем же.

— Здесь было еще одно стихотворение, наверное, последнее, оно было написано карандашом для бровей на внутренней стороне крышки чемодана, — сказала она.

— Неужели? — сказал я.

Она продекламировала его мне:

Hier liegt Howard Camvbells Geist geborgen,
frei von des Körvers quälenden Sorgen.
Sein leerer Leib durchstreift die Welt,
und kargen Lohn dafür erhält.
Triffst du die beiden getrennt allerwärts,
verbrenn den Leib, doch schone dies, sein Herz.

В переводе:

Вот сущность Говарда Кемпбэлла бедного,
Отделенная от тела его бренного.
Тело пустое по белому свету шныряет,
Что ему нужно для жизни, себе выбирает.
И раз уж у сущности с телом так разошелся путь,
Тело его сожгите, но пощадите суть.

Раздался стук в дверь.

Это Джордж Крафт стучал ко мне в дверь, и я его впустил.

Он был очень взбудоражен, потому что исчезла его кукурузная трубка. Я впервые видел его без трубки, впервые он продемонстрировал, как необходима трубка для его спокойствия. Он был так расстроен, что чуть не плакал.

— Кто-то взял ее или куда-то засунул. Не понимаю, кому она понадобилась, — скулил он. Он ожидал, что мы с Хельгой разделим его горе, видно, он считал исчезновение трубки главным событием дня.

Он был безутешен.

— Почему кто-то вообще трогал трубку? — сказал он. — Кому это было надо?

Он разводил руками, часто мигал, сопел, вел себя как наркоман с синдромом абстиненции, хотя никогда ничего не курил.

— Скажите мне, — повторял он, — почему кто-то взял мою трубку?

— Не знаю, Джордж, — сказал я раздраженно. — Если мы ее найдем, дадим тебе знать.

— Можно я поищу ее сам?

— Давай.

И он перевернул все вверх дном, гремя кастрюлями и сковородками, хлопая дверьми буфета, с лязгом шуруя кочергой под батареями.

Что сделал этот спектакль для нас с Хельгой, так это сблизил нас, привел нас к таким близким отношениям, к которым мы пришли бы еще не скоро.

Мы стояли бок о бок, возмущенные вторжением в наше государство двоих.

— Это ведь не очень ценная трубка? — спросил я.

— Очень ценная — для меня, — сказал он.

— Купи другую.

— Я хочу эту, я к ней привык. Я хочу именно эту. — Он открыл хлебницу, заглянул туда.

— Может, ее взяли санитары? — предположил я.

— Зачем она им? — сказал он.

— Может, они подумали, что она принадлежит умершему. Может, они сунули ее ему в карман? — сказал я.

— Вот именно! — заорал Крафт и выскочил в дверь.

Глава двадцать третья Глава шестьсот сорок три…

Как я уже говорил, в чемодане Хельги среди прочего была моя книга. Это была рукопись. Я никогда не собирался ее публиковать. Я считал, что ее может напечатать разве только издатель порнографии.

Она называлась «Мемуары моногамного Казановы». В ней я рассказывал, как обладал сотнями женщин, которыми для меня была моя жена, моя единственная Хельга. В этом было что-то патологическое, болезненное, можно сказать, безумное. Это был дневник, запись день за днем нашей эротической жизни первых двух военных лет — и ничего больше. Там не было даже никаких указаний ни на век, ни на континент.

Там были только мужчина и только женщина в самых разных настроениях. Обстановка обрисовывалась весьма приблизительно и то лишь в самом начале, а затем и вовсе исчезла.