Мать выходит замуж

Когда мы водили хоровод и я попадала в центр круга, тут же оказывалась и Ханна, потому что, как только подходила моя очередь, я выбирала ее. Но играть в прятки ей было очень трудно: она никогда не могла найти спрятавшихся, а сама всегда попадалась, хотя семенила своими босыми ножонками изо всех сил, так что было видно, как бьется под кофтой ее сердце. Но у нее все равно ничего не получалось. Я очень страдала, глядя, как Ханну всегда обгоняют.

— В хоровод, в хоровод, а не то я совсем не буду играть!

— Очень уж ты зазнаешься!

— Перемена скоро кончится, мы все равно не успеем сыграть в прятки, а фрекен сердится, когда мы прячемся и не слышим звонка…

Вот уже некоторые берутся за руки, понемногу подходят колеблющиеся, только та, что обозвала меня зазнайкой, одна из «благородных», по-прежнему дуется, держась в сторонке.

— Начинай, Эстер! «Прекрасному молодцу…»

Тут Эстер не выдерживает, входит в круг и выбирает дочку торговца, тихую славную девочку, которую она считает «своей», потому что отец Эстер — старший работник на том хуторе, куда мой отчим устроился землекопом. А к какому рангу отнести землекопа — этого никто толком не знал; к тому же землекопы-дренажники считались почти квалифицированными рабочими, — так что мое положение в школе было весьма неопределенным. Все, конечно, видели, что мы очень бедные, но зато у меня не было ни братьев, ни сестер, и в школу я всегда приносила завтрак. Ребята не могли как следует разобраться, в какую же категорию меня зачислить.

Другое дело Ханна. С ней все было ясно. Ни дочь мелочного торговца, ни дочь старшего работника никогда не выбирали девочку с крысиным хвостиком на затылке, в длинной юбке и дурацкой кофте.

Когда подошла очередь дочки старшего работника, она выбрала меня.

Прекрасному молодцу нужен друг —
красные розы и пионы, —
ведь только розы и нежные лилии
могут немного смягчить мое сердце, —
красные розы и пионы.

Стоило Ханне попасть в круг, как она сразу смущалась, становилась неповоротливой и неловкой. Стишок успевали пропеть почти до самого конца, прежде чем она, бывало, опомнится. А дети меж тем кричат что есть сил:

— Выбери кого-нибудь, Ханна, выбери кого-нибудь!

И только в самый последний момент, когда произносилась последняя строчка стишка, она наконец решалась и всегда тащила в круг меня.

В школе учились дети, одетые почти так же бедно, как Ханна. С какой жадностью и мольбой смотрели они на тех, кто ел хлеб с маргарином или ливерную колбасу, — например, на дочку торговца. А Ханна даже и этого не смела: она не смотрела ни на богатых, ни на бедных, ни на кого, с кем она не была так же близко знакома, как со мной. Но даже и меня она иногда побаивалась.

Однажды с ней случилось действительно что-то ужасное. В перемену она забыла сходить куда следует, и ей уже в самом начале урока надо бы попроситься выйти. Но она не посмела.

Я заметила, что у нее что-то произошло, и прошептала:

— У тебя зубы болят?

Она отрицательно мотнула головой.

— Надо писать, а не шептаться, — сказал мой кумир у доски.

Фрекен была очень строга со мной, значительно строже, чем с другими детьми, но вознаграждала меня тем, что была со мной гораздо сердечнее, чем с ними. Поэтому меня не огорчали ее выговоры. Помнится, я даже любила их: было приятно, что она обращает на меня внимание, пусть даже ругает. Больше я на Ханну не смотрела и начала прилежно писать. Вдруг Ханна вскочила, невнятно пробормотала несколько слов, и тут мы все услышали, как что-то потекло.

Фрекен покраснела.

— Выйди, Ханна, — сказала она и строго посмотрела на тех, кто посмеивался и проявлял излишнее любопытство. — Продолжайте писать.

Ханна побрела к выходу. А мы писали и писали, между рядами ходила фрекен и наблюдала за нами. Дверь осталась открытой, но, если бы Ханна снова тихонько вошла в класс, мы все равно не посмели бы взглянуть на нее.

Урок кончился, а Ханна так и не пришла.

Я сразу же побежала ее разыскивать. Никто не захотел мне помочь. Ребята стояли группками и хихикали, а один мальчик крикнул мне вдогонку, что Ханна пошла домой за сухими штанами.

— У нее нет других штанов! — злорадно заорала дочь старшего работника.

Но я даже не слышала их насмешек. Меня душило отчаяние. Я была уверена, что Ханна умерла. Я не слышала звонка и убегала все дальше от школы, шарила в кустах около уборной, ползала по глубокой канаве. Долго бродила я по проселку и кричала, а потом спросила у встречного мужчины, не видел ли он девочку в длинной юбке и с маленькой косичкой. Нет, он не видел, но если я из школы, то звонок уже давным-давно был. Я изо всех сил помчалась обратно. Может, Ханна вернулась за время перемены?

Потная, раскрасневшаяся, я вбежала в класс, когда все ребята уже сидели на местах, держа перед собой грифельные доски. Но я никого не замечала, даже учительницу, я видела только, что моя скамейка пуста и Ханны нет.

— Садись на место, Миа. Возьми доску и списывай цифры.