Мать выходит замуж

— У, чертов старик с дурацкими ушами! — бормотала я.

В следующий раз, когда старик опять начал буйствовать, прибежала старуха и попросила Гедвиг «одолжить» на время девочку, которая так хорошо умеет обращаться с ее пьяным мужем.

Но Гедвиг не «одолжила» девочку, она только спросила, не рехнулась ли старуха после всех справленных Ионом «свадеб».

Глухие старики, в ушах у которых все-таки были дырки, уже больше не занимали меня.

Но однажды со мной произошло что-то и впрямь удивительное.

Случилось это все на том же хуторе, куда по воскресеньям во всей красе являлись «образованные»; мать была все такой же усталой и безответной.

Еда меня не очень интересовала, а сидеть за обедом было настоящей мукой. И, если мне давали большой кусок хлеба, я могла целый день и не вспоминать о еде, лишь бы меня оставили в покое. Кроме меня, на хуторе не было других детей, там жили только старики и батраки-сезонники. Но приходили ребята с других хуторов, и жизнь тогда снова становилась прекрасной — в нашем распоряжении была целая лужайка, а это кое-что значило для того, кто вырос на задворках городских трущоб.

Ради еды, как я уже сказала, я бы не стала особенно стараться, но было одно лакомство, которое толкнуло меня на преступление: леденцы, самое соблазнительное лакомство 1902 года, — одинаково соблазнительное для бедных и для богатых. Из всех лакомств, выставленных в витринах магазинов, леденцы были самым любимым, а за ними уже шли орехи в пакетиках. Леденцы привлекали нас своим аппетитным цветом и красивой формой.

Не было других сладостей, которые имели бы такую же форму. Граненые конфетки таинственно поблескивали, и, казалось, их можно сосать целую вечность.

Была в леденцах какая-то щедрость, которая и привлекала детей, привыкших к ограничениям и скупости.

Однажды меня послали купить дрожжей на пять эре.

До лавки, где хуторские поденщики могли покупать в долг, было довольно далеко. До города было гораздо ближе, но я не раз слышала от матери, что детям опасно ходить туда. Даже городская застава таила в себе опасность. Здесь, около заставы, был цирк, а прямо перед цирком — весы, на которых крестьяне по пути к мясникам взвешивали телят. Тут же они и выпивали.

Дорога к лавке показалась мне ужасно длинной, да я и не привыкла так далеко ходить. В городе магазин находился ведь прямо на углу. Был жаркий летний день. Теплый воздух струился над полями. От самого хутора начиналась прямая и ровная дорога без единого деревца. Она казалась бесконечной. В кармане у меня ровно пять эре, ни одного эре лишку. На четыре эре дрожжей не купишь — торговец сразу догадается, что я припрятала монетку.

Изнемогая от жары и жажды, я дошла наконец до лавки и напилась воды у насоса, под которым стояло длинное корыто для лошадей.

На прилавке красовалась большая стеклянная банка с желтыми леденцами. Не знаю, может по дороге со мной приключился солнечный удар, но я совершенно хладнокровно купила на все пять эре сладостей и без дрожжей двинулась в обратный путь.

Я чувствовала, что совершила ужасный проступок, но не сознавала этого по-настоящему. Я знала, что не могу вернуться домой без дрожжей, и не вернулась. Как выпутаться из всей этой истории, я и понятия не имела, но тем не менее жадно сосала леденцы, отложив всякие размышления на потом. Я миновала несколько хуторов, вышла на Старую дорогу и, поскольку дорога вела к городу, пошла в этом направлении, хотя мне нужно было совсем в другую сторону. Наверное, я злилась, потому что мне пришлось проделать длинный скучный путь, вместо того чтобы пойти в ближайшую лавку около городской заставы.

Что делать в городе, я не знала. Может, зайти к кому-нибудь из «образованных» или к тетке, у которой я жила раньше, и попытаться раздобыть пять эре?

Я сознавала всю безнадежность такой попытки: тетка сама все брала в долг и никогда не имела денег, ими распоряжался дядя. «Образованные» же просто прогонят меня домой. Мне ведь еще не исполнилось и семи лет.

Подходя к торговым весам, я все еще сосала конфетки; их хватило до самого цирка. Весы были закрыты, цирк тоже, качели и карусель пустовали. Жутким одиночеством веяло от пестрого циркового реквизита, от зверей на карусели и таких таинственных, закрытых сейчас весов.

Я села на мостик, ведущий через ров к цирку, и принялась за последнюю конфетку.

Из Санкт-Анна, или из Дротхема, или еще откуда-то подъехал крестьянин. Он остановился у весов, вытащил ключ и открыл дверь. Потом перебросил с телеги на площадку весов маленькие узкие сходни и, распахнув клетку, втащил туда за хвост несчастного теленка, затем втянул его — на этот раз за уши — обратно в телегу. Теленок хрипло мычал, словно чувствуя, что его роковой час пробил (как оно и было на самом деле) и городской мясник скоро зарежет его. Я немного всплакнула о бедном теленке и совсем забыла про свое горе. Но тут мне пришло в голову, что бесконечно сидеть на мосту нельзя, и слезы моментально высохли.