Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

Из сказанного выше читатель уже понял, что «приземление» окружающей действительности с помощью инвективы, с одной стороны, вредит, а с другой – содействует процветанию священного начала.

Дело в том, что карнавальное действо любого рода помогает утверждать ряд вечных и незыблемых истин. Карнавализация помогает лучше понять основные проблемы «нормальной», некарнавальной жизни. Это как свет и тень: одно просто не может существовать без другого. Хочешь света – мирись с тенью. Познать, что такое добро, можно только познав зло.

Хороший пример – выбор «короля шутов» на средневековом карнавале, когда на время празднества народ избирает «королём» самого грязного и оборванного нищего. Ему воздают королевские почести, разрешают самое разнузданное поведение, чтобы таким образом оттенить величие подлинной королевской власти. Праздник закончился, и «король» возвращается в своё прежнее жалкое существование.

Понятия «король» и «нищий» при таком раскладе подсознательно сливаются в единое понятие, не разделяемое на священную и обыденную составляющие.

Объяснение этому феномену видится в следующем. В жизни общества очень рано возникает понятие «божественного» и «святого», а значит – неприкасаемого, даже опасного: во всех религиях божество не только милосердно, но и грозно. Пусть по разным причинам, но остерегаться стоит не только демонов, но и Бога.

Понятие же божественного легко переходит в понятие священного, то есть исключительного по важности: близость понятий ощущается уже в общности корня «святой» и «священный».

Священное же именно в силу своей исключительной важности объявляется запретным, неупоминаемым всуе, иногда и неприкасаемым. Другими словами, священное по некоторым признакам (его опасности и поэтому – неприкасаемости) как бы уравнивается с божественным и святым.

Но соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения: естественно, что сначала кто-то посягал на священное, а уж потом появились запреты на подобные действия, а не наоборот. И совершенно очевидно, что уже в силу, так сказать, «феномена запретного плода», чем строже становились запреты, тем больше появлялось нарушителей. Соответственно запреты усиливались, процесс выглядит бесконечным.

И разве удивительно, что в результате запретное легко получало значение опасного: опасность проистекала как «сверху», от карающих высших сил, так и «снизу» от накладывающего запреты общества. Красть опасно и потому, что Бог накажет, и потому, что под суд попасть можно.

Прежде чем перейти к следующему звену возникающей таким образом цепочки, полезно вспомнить общеизвестный факт: в борьбе религий и идеологий старое обычно подвергается осквернению и осмеянию: чтобы ниспровергнуть священное старое, необходимо показать, что оно вовсе не священное, а, наоборот, достойно презрения.

Легче всего это сделать, обвинив старое в нарушении какого-либо общепринятого запрета. Так, чтобы свергнуть правителя, удобно обвинить его в коррупции или нарушении демократии. Вспомним старую шутку: говорят, что каждый новый приходящий к нам электрик умнее предыдущего, потому что обязательно спрашивает: «Какой идиот прошлый раз ремонтировал вам проводку?»

Все подобные обвинения можно объединить в условное понятие нечистоты, необязательно просто в смысле неопрятности, но нечистоты помыслов и поступков. Так табуированное опасное постепенно превращается в нечистое. Нечистыми объявляются отвергаемые обряды, традиции, нормы. В силу же прочных общенародных традиций нечистое – это уже почти непристойное (ведь непристойное это, то, что «не пристало» делать порядочному человеку).

Так вот и завершается движение по предлагаемой внешне, казалось бы, парадоксальной схеме: святое – священное – опасное – нечистое – непристойное. Прежние священные термины и ритуалы – такие, например, как связанные с сексом, приобрели резко непристойное, вульгарное значение; соответственно слова, имевшие прежде высокий священный смысл, превратились в грязные ругательства, произнесение которых строго табуируется.

Важная оговорка: описанная схема носит более или менее умозрительный характер. На практике в ходе такого превращения исторически вряд ли можно назвать момент, когда, скажем, имя божества или святого было бы начисто лишено нюансов, привносимых другими звеньями этой цепочки. Фактически в подсознании могут сохраняться все звенья. Это помогает, в частности, понять, почему табуированию подлежат как слова, обозначающие священные, так и слова, обозначающие обыденные понятия: произнесение как тех, так и других нарушает запрет на а) произнесение всуе священных имён и б) на употребление имён «загрязняющих».

Из сказанного можно сделать очень важный вывод: если два слова обладают противоположной знаковой оценкой (то есть одно означает священное понятие (+), а другое обыденное (—) и оба одновременно вызывают одинаковую реакцию (например, табуируются), то это заставляет предположить, что противоположный характер оценки скорее связывает эти слова и понятия, чем разъединяет их. Диалектика!