Материк. Не поле перейти

И не вижу разницы между этими трудами, объединенными вечной формулой: куй железо, пока горячо, — как не вижу разницы между холоднокованой осью и холодно-коваными стихами.

Промкомбинат стоял на чулымском берегу, на материковом бугре, обнесенном дощатым забором. В сторону реки был взвоз, уходящий на плоский песок, к воде, откуда трелевали сплавной лес на пилораму. Хозяйство старого молдаванина Барнована находилось под бугром, на пойменном, затопляемом берегу, уже за забором, в котором вместо ворот зияла дыра снесенного когда-то пролета. Была в хозяйстве кирпичная приземистая парилка с топкой, где запаривали черемуховый и березовый дрючок на дуги и полозья, десятка два деревянных правил и ручной вороток. Сам Барнован, уже почти старик, происхождением из высланных молдавских кулаков, низкорослый, тщедушный, ходил с палочкой, далеко выбрасывая прямую, несгибаемую ногу, однако ходил быстро и всегда носил на плечах котомку из крапивного мешка с привязанными вместо лямок чулками. Барнован считался хорошим мастером, но был какой-то тихий, робкий и молчаливый. Мужики любили подтрунивать над ним, спрашивали про его прежнее кулацкое житье, спрашивали, как растут яблоки, и предлагали распарить его ногу и загнуть на правиле, чтобы не страдал и не мучился от ходьбы. Особый интерес проявлялся к его котомке, которую он не снимал, даже когда работал: что в ней было? На вид — худенькая, обвислая, и все-таки в ней что-то лежало. И поскольку это «что-то» было небольшим по размеру, мужики решили, что Барнован таскает с собой деньги. Работал он хоть и сезонно, с весны до осени, но зарабатывал хорошо, а жил один в небольшой избушке-засыпушке на окраине Зырянки. Кроме того, что-то еще сторожил и собирал по селу пустые бутылки: на его палочке был сделан специальный крючок, которым он доставал винную посуду из палисадников, ям и грязных луж. Для этой же цели он всюду возил за собой летом ручную тележку, зимой — санки с ящиком.

К Барновану в подручные я пошел с удовольствием, поскольку знал его очень давно, с детства: он когда-то жил в Торбе, а все торбинские казались мне родными. Когда кончился срок ссылки, почти все молдаване уехали на родину, а Барнован почему-то остался. Может, и ехать-то ему некуда было — промкомбинатовские бабы жалели его, старались подкормить, помню, приносили ему поношенную одежонку, сапоги, он брал, благодарил и низко кланялся.

В работу я втянулся. Мой дед когда-то гнул дуги в леспромхозе, поэтому остался не рабочий, так зрительный опыт, и все-таки наше с Барнованом дело было ответственным. Дрючок рубили в Симоновке, рубили люди, которые не загибали его, и в заготовках шло много брака, некоторые приходилось протесывать, а то и выбрасывать. У Барнована же ничего не пропадало: из самой кривой березовой жердины он умел загнуть подходящий полоз, и если тот не исходил в щепу на правиле, то шел в дело. Сначала дрючок распаривался в огромном чану с водой, для чего приходилось топить день и ночь, чтобы древесина стала мягкой, податливой и неломкой. Дерево дереву рознь, поэтому из кучи горячих жердин надо было выбрать ту, что уже подошла, ту, что размякла, иначе волокна на самом загибе порвутся, не выдержав напряжения, и вместо полоза, которому не один год свистеть по морозному снегу, получится павлиний хвост или инструмент для медведя из тонко звенящей щепы. А потом, после распарки, следовало точно выбрать сторону, куда загибать; малейшая кривизна после загиба могла увеличиться, и тогда ее не выправишь ни топором, ни рубанком. Вся тонкость и мудрость этой, теперь почти забытой, профессии-ремесла как раз и состояла в выборе. Все-таки самое главное в конных санях, их основой были полозья, и, казалось, из одинаковых на вид дрючков можно было нагнуть самых разных полозьев. От нас они шли в столярку обозного цеха, где мастер выставлял их на полу, как основу будущего корабля на стапелях, и, еще не остругав, уже видел, какие получатся санки. У столяров тоже все зависело от выбора: пару полозьев следовало подбирать так же, как природа создает братьев-близняшек. Бывало, что иной полоз, отличный с виду, подолгу валялся в подсобке и не находилось ему пары, как одинокому, невезучему мужику. Затем мастера вытесывали их, выстругивали рубанком, долбили пазухи, ставили копылья, навечно и намертво связывали распаренными черемуховыми вязами, обделывали головку, разводья, прясло, и лишь тогда выкатывались из столярки сани, но не в дорогу — в кузницу.