Материнский кров

Ульяна от ботинок и обмоток начала вприщур рассматривать солдата и, когда дотянулась до глаз, подхватилась — голодный человек стоит возле нее! Красные глаза, блескучие, давно хлебца ждут. А то чего ради он стал бы будить дорожных теток и про мост так долго рассказывать? Она наклонилась над мешком, затеребила завязку. Крепкая веревочка и узелок тугой, только зубами и можно расслабить…

Часовой в обе ладони принял от нее пышку и кусочек сала, качнул благодарно головой. Молча повернулся к мосту, затвор винтовки блеснул железом, колючий штык косо топорщился у плеча; совсем мирной была походка, на крестьянские лапти похожи ботинки, и ступали с вывертом, будто взмахам косы подчинялись.

Спутница Нюра за мостом свернула в одну из станичных улиц, дальше Ульяне опять идти одной.

За станицей ее обогнала на дороге подвода.

— Дядько, подвези!

— Куда ж тебя посадить?

Садиться и правда было некуда: во весь шарабан подводы лежала кверху зубьями борона. Но сам-то возница сидел на поперечной лавочке — мог бы и подвинуться. Нет, не разрешил сесть рядом, только мешок принял с плеча и спросил:

— Не страшно одной ходить?

— Хоть и страшно, а гонит нужда страшней…

— Где-нибудь на дороге оборвутся ваши годы из-за этого мешка…

— Нехай бандюки теперь ночи ждут, днем видно — малую поживу возьмут с погубленной души…

— Вы не очень доверяйтесь в дороге. А то я сказал: «Клади мешок на подводу», ты и поклала, а сама идешь пешком. Возьму и ударю по коням — рази ж догонишь?

— Догоню не догоню, но до сына дойду…

В поселке цементного карьера, когда она считала, что наконец-то добралась, через пять минут увидит сыночка, ее напугал встречный мужик, да так сильно, хоть закидывай подальше свой мешок и возвращайся назад в станицу, потому что напрасно мытарилась в дороге.

— Табак у тебя, тетка, есть? — спросил он. — Если есть, продай, а то тут курева нигде не достать.

— Я сыну принесла и никому не продам.

— А сына твоего тут уже нема. — Мужик даже губы заслюнявил, будто уже закрутил в бумажку ее табак и сейчас прикурит цигарку, посмакует дымком. — Точно тебе говорю, что нету. Вчера всех молодых хлопцев с карьера повели на станцию Гайдук, а оттуда их повезли на фронт. Махорку уже старшина выдал твоему сыну, а я тебе за табак гроши дам. Держи и считай. Сколько возьмешь за стакан?

— Отстань, дядько… Какие там гроши… Тут ноги оборвались…

— Ну дай хоть на закруточку…

— Лучше меня не трогай, — отмахнулась Ульяна от мужика, собираясь идти дальше. Так она и поверила первому встречному, так и отдала то, что сыночку приготовила. — Вот вам дулю, а не табачок сынов.

Мужик отступил в сторону и кинул ей в спину, как камнем ударил:

— Кугутка! Будешь вертаться — я тебя встрену!.. Я тебя потрусю, жадобу!..

Больно ударил, идолова душа. Такой и среди бела дня человека зарежет. Другие там, на фронте, под пулями в окопах сидят, не пускают немцев в русскую землю, а этот за цигарку табаку тут на своих людей кидается. Ульяна уже считала своего сына солдатом, а себя солдатской матерью. А губы слюнявил, тьфу, дезертир из лесу. Пойду на станцию, там узнаю про курсантов, оттуда и поездом можно назад быстрей вернуться…

Длинный барак показался ей пустым — ни одной занавески на окнах и других примет обжитого человеческого жилья. Ульяна невольно замедлила шаги и вдохнула глубже раз и другой. Сердце затомилось горькой досадой. Пусто в бараке, где жил сыночек и в окошко не раз смотрел. Она уже побывала на станции, узнала, что не всех курсантов увезли вчера на фронт. Может, и Митю вернули? С этой слабой надеждой и возвратилась в поселок, нашла курсантское общежитие.

Как родному она обрадовалась вышедшему из двери курсанту:

— Сынок, ты Полукаренка Митю не знаешь?

Тот, ничего ей не ответив, сразу крикнул:

— Полукаренко!.. Полукаренко!.. Полукаренко!.. — Вызывал и заглядывал в окна, пока не добежал до конца барака, где была вторая входная дверь.

«Значит, Митя тут. Они друг про друга все знают, — решила Ульяна и пожалела, что оставила свой мешок на станции. Хотелось накормить этого хлопчика — вон как старался и руками крутил против ветра, чтоб швыдче бежать, а сам схудливый».

Самое трудное — о Матвее и фронте — пока откладывала, будто забыла. Хотела забыть. Но была исписана крупными белыми буквами вся стена барака, и по складам Ульяна прочитала лозунг: «В тылу, как в бою, защищай Родину свою!» Это и к нему относилось, к Мите, ее сыночку. Курсанты жили под этими словами, и барак был похож на армейскую казарму.

Митя вышел из дальней двери, огляделся и стоял, поджидая, когда мать сама к нему подойдет.

«Мой ты цветочек, стоишь, до мамы не подходишь? Так далеко ты от материной хаты, никто ж тебя тут не кохает… — хотелось выкричать Ульяне, но удержала крик в груди и шла к сыну молча, с расстояния окидывала его острыми глазами. — Далеко краснеет твоя повязка дежурного, а ножки твои она ж не опутала».