Материнский кров

Паша прикатила тележку, а Ульяна все не могла перехватить начальника госпиталя. Высокий, моложавый, в шапке на чернявой шевелюре, в офицерской удлиненной шинели и блестящих узких сапогах, он ходил по госпиталю, заложив руки за спину, и человек, обратившийся к нему с просьбой, чувствовал неловкость, говорил вполголоса. То же было и с Ульяной. Подходила несколько раз, робко просила выслушать ее, получив отказ, пристыженно уходила. Но ее кротости не могло хватить надолго. И в конце концов она решительно встала на пути начальника госпиталя.

— Вы опять ко мне? — крутнул он в сторону холеное лицо. — Я занят! Занят!

— Отдайте сына, товарищ начальник, — медленно, слово за словом выдавила Ульяна. — Второй день мой сын у вас в погребе лежит… Отдайте…

— А где живете?

Она назвала станицу и сказала, что гроб уже сделан, госпитальный не потребуется.

— Могилку копачи уже копают… Тут, на Старом кладбище, схороним, до станицы не повезем…

— Идите в канцелярию, вам напишут расписку.

Ей выдали в канцелярии госпиталя официальный документ:

«Красноармеец Полукаренко Дмитрий Матвеевич, 166 ГВСД, 1925 год рождения, умер от ран 21.03.43 г.

Труп выдан матери для производства потребления».

Справка была как справка, по всей форме, с подписью и двумя печатями — гербовой и квадратной. Но на оборотной стороне четвертушки плотного листа были рассыпаны немецким шрифтом названия донских и кубанских станиц, а прямо по немецким буквам вывел карандашом торопливые записи госпитальный завхоз, хлопотавший о весеннем севе:

«…овса, 1,6 ячменя 17 картофеля 5 га парники 130 кв м огороды 24 озимых 180 га тягла две пары…»

Кто смог бы сейчас растолковать Ульяне, что оборотная сторона справки о смерти ее сына есть не что иное, как немецкая оперативная карта, захваченная красноармейцами в бою, и что русский текст, написанный сверху рукой госпитального завхоза накануне посевной кампании на освобожденной кубанской земле, есть торжество жизни в своей непреложности и постоянстве, а гибель Мити — всего лишь случай, эпизод, неизбежная потеря на войне? Опаленное материнское сердце не внемлет рассудку, горе солдатских матерей неутешно, и никто ничего не объяснял ей в этот горький час прощания с сыном…

Мелкие неурядицы вовлекали ее в работу, обо всем она хлопотала сама, не занятой делом минуты не выпало. Платформа ручной тележки оказалась мала, вытянутое во весь рост тело сына не умещалось на ней, и не хватило шинели, чтоб укрыть полностью. Ульяна обмотала фартуком Митины большие босые ноги, поддерживала их в пути от госпиталя до городской квартиры деверя, а там и домовина выявилась короткой, уклали покойного сына в гроб наискосок. Даже на кладбище ей не сразу удалось сосредоточиться на главном и постигшее горе перевести в скорбную думу. И тут поначалу дело нашлось, и обычаи брали свое, не оставляли ей воли и покоя.

Место она выбрала сухое, под высокой акацией, и хоронила сына без слез, чтоб не на мокром лежал с самого начала — такое уж поверье знают люди про жизнь на том свете, не ей нарушать обычай. Скоро белый цвет акации раскинется над Митей, потом душистые лепестки опадут, выстелют его могилку белым ковриком, и летом тут будут расцветать цветочки — мелькали сквозь тяжесть непоправимой навсегда беды утешные крохи из той жизни, какой ей отныне предстояло жить, и эта новая жизнь без сына в хате вся будет здесь, не оторвать ее отсюда никакими силами, не сдвинуть в сторону других забот, а черный плат по сыну, убитому на войне, ей надевать теперь в эту весеннюю пору до конца дней своих. И не кончится никогда ее материнство.

Насыпали холмик, когда проехала неподалеку госпитальная подвода и похоронная команда проплелась следом — красноармейцы продолжали умирать от ран, их надо было предавать земле.

— Глянь, без одежи привезли и всех кладут в одну могилу, — толкнула Ульяну в бок Паша. — Рази ж то по-людски?

Ульяна не обернулась — видела вчера ту подводу, брезент поднимала над нею и на глаза все взяла, а сейчас свои заботы на уме. Креста вот нету деревянного над могилкою сына. Рази ж не обидно ей, матери, хоронить пусто хрещеное родное дитятко? Она продолжала оправлять холмик, потом кусочками дерна выложила сверху крестик — не могла унести много земли с ранней травкой, наскубла во дворе деверя Семена, как украла. Паша ворчала, что-то у нее спрашивала насчет девятого дня, отпевания и других поминок, а она вдруг вспомнила о раненом Феде, и так тревожно стало на сердце, такая боль стиснула горло, что дышать не было сил. С закрытыми глазами посидела на корточках, потом резко распрямила спину и зашагала в сторону госпитальной подводы.