Материнское воскресенье

А ведь всего два часа назад она по телефону называла его «мадам»! Ведь это его голос звучал тогда в трубке, и, хотя у нее от неожиданности даже голова закружилась, ей пришлось моментально взять себя в руки, ибо дверь в ту комнату, где завтракали господа, была открыта, и мистер Нивен все еще жевал тост с мармеладом. Она слушала быстрые, краткие, не допускающие возражений указания Пола и все повторяла: «Да, мадам… Нет, мадам… Ничего страшного, мадам».

И душа ее воспарила. Любуйся мной, наслаждайся. История начинается.

А уже через час она спрыгнула с велосипеда, и он распахнул перед ней парадные двери – именно парадные! – как если бы она была настоящей гостьей, а он старшим лакеем, и они посмеялись над тем, как она по телефону называла его «мадам». Она все повторяла это, и они смеялись, а потом он торжественно ввел ее в дом. «Спасибо, мадам», – сказала она. И он заметил: «Ты просто умница, Джей! Ты это знаешь? Настоящая умница!» Он всегда так хвалил ее – словно открывая ей глаза на то, чего она, пожалуй, и вообразить о себе не могла.

Пожалуй, да, она действительно была умна. Во всяком случае, достаточно умна, чтобы понимать: она умнее, чем он. Ей, например, всегда, особенно на раннем этапе их отношений, легко удавалось его перехитрить. Правда, ему и самому хотелось – и это она тоже понимала, – чтобы она его перехитрила. А иной раз, как ни странно, она даже некоторым образом им командовала. Но говорить об этом или хотя бы предположить вслух нечто подобное было, конечно, нельзя. От подобных внутренних реверансов она так до конца и не избавилась, даже когда ей исполнилось девяносто. Она всегда отдавала должное его царственной властности. В конце концов, ведь это он правил в курятнике, не так ли? И правил там уже почти восемь лет. Именно ему принадлежало право пользоваться там всем. В том числе и ею. О да, у него и во внешности всегда чувствовалась эта царственная властность. Джейн сама помогла ему сформировать привычку этим пользоваться.

Но сегодня, когда он, стоя рядом с ней в вестибюле, назвал ее умницей, это выглядело так, будто он униженно признает собственную очевидную и безнадежную глупость. За парадными дверями вдоль посыпанной гравием дорожки тянулись клумбы-рабатки с великолепными нарциссами, а в глубине холла из огромной стоявшей на столе вазы вздымались ветки какого-то растения с чудесными белыми, почти светящимися, цветами. Затем дверь у нее за спиной захлопнулась, и она осталась наедине с Полом в опустевшем особняке Апли-хаус. Было Материнское воскресенье, одиннадцать часов утра. И Джейн чувствовала, что стала иной, новой, такой, какой ей никогда еще быть не доводилось.

– Кто это звонил, Джейн? – спросил мистер Нивен. Он, должно быть, решил, когда она произнесла слово «мадам», что это миссис Шерингем или даже миссис Хобдей с сообщением об изменившихся планах.

– Ошиблись номером, сэр.

– Вот уж действительно! Да еще в воскресенье, – заметил он. Ей это замечание показалось совершенно бессмысленным.

Затем он глянул на часы, свернул салфетку, церемонно прокашлялся и сказал:

– Ну что ж, Джейн, уберите со стола и можете идти. И Милли тоже. Но пока вы не ушли…

И с этими словами он несколько неуклюже вручил ей полкроны, которые, как она знала, давно уже ждали своей очереди. Подарок, безусловно, заслуживал самого выразительного книксена с ее стороны.

– Спасибо, сэр. Вы очень добры.

– Ну что ж… повезло вам, Джейн, денек для этого просто чудесный, – в который уже раз повторил он, и она снова подумала – пожалуй, даже с легким беспокойством, – что все-таки означают его слова «чудесный для этого».

Однако взгляд мистера Нивена был всего лишь вопросительным, а не пытливым, не изучающим. Затем он поднялся из-за стола, и вид у него сразу стал даже каким-то официальным.

Это вообще-то и впрямь был довольно странный праздник – Материнское воскресенье, которое почти никто уже не отмечал; однако Нивены и Шерингемы упорно соблюдали этот почти угасший ритуал, как, впрочем, и почти все обитатели их сонного беркширского мирка, движимые тем же печальным и неосуществимым желанием вернуть прошлое. Возможно, по той же причине Нивены и Шерингемы и друг за друга так цеплялись, словно чувствовали себя членами большой общей семьи, обездоленной войной, где погиб каждый десятый.

Джейн, впрочем, этот праздник казался странным по иным причинам, в том числе и связанным со щедростью мистера Нивена, с полученной от него полукроной, с его бесконечным деликатным покашливанием и чрезвычайной вежливостью.

– Итак, Милли пусть возьмет первый велосипед и оставит его на станции до своего возвращения. А вы, Джейн?

Лошадей больше не было, но оставались велосипеды. Два упомянутых были совершенно идентичны – на велосипеде Милли корзина была, правда, чуть побольше, – однако их всегда именовали исключительно «первый» и «второй», и Милли всегда, как ей и полагалось по старшинству, получала первый.