Матильда

— Между прочим, странно, — начал Сергей, продвинув пешку с e2 на e4. — Ну, положим, мы иностранного языка не знаем, так это понятно. А ведь она-то, между прочим, английский учила — и не знает. Вот это до меня, между прочим, никак не доходит.

Мне уже было известно, что Матильда в школе и университете учила французский и русский, но учила, судя по всему, так же, как мы с Сергеем английский и немецкий, чтобы тут же, едва сдав последний экзамен, забыть все, чем засоряли голову столько долгих лет, как, скажем, те же историю партии и научный коммунизм, то есть как нечто совершенно ненужное и даже вредное. Но если последние нам и после окончания институтов продолжали вдалбливать в голову на всяких обязательных семинарах и политкружках, через газеты, радио и телевидение, в результате чего в голове хоть что-то, да оставалось, — хоть что-то для того, чтобы считать себя вполне образованным человеком и не ударить в грязь лицом в разговоре на отвлеченные темы, — то языки никак не вписывались в нашу повседневность, их не к чему было прилепить, и, как оказалось, не только у нас, в СССР, но и в ГДР, в немецком государстве рабочих и крестьян, которое с такой поспешностью и даже с радостью воссоединилось с государством буржуев и милитаристов. Свое невежество нам было понятно и объяснимо, но почему оно повторяется у цивилизованных немцев — в голове не укладывалось, и за немцев было неловко.

После врачебного обхода Матильда снова появилась у нас на веранде. На этот раз она выглядела по-другому: талию ее стягивал тонкий поясок, а темно-каштановые волосы, спадающие на плечи, были перехвачены красной ленточкой. Из нее так и била энергия и жизнерадостность, так что, казалось, дай ей волю, она бы тут все поставила с ног на голову. Но наши с Сергеем глубокомысленные постные рожи удерживали ее от безрассудства.

Матильда прошлась по веранде, сделала парочку пируэтов и что-то быстро и длинно пролопотала на своем языке. Из ее речи я уловил всего лишь несколько слов, но в какой они были связи между собой, каким образом относились к нам с Сергеем, особенно — ко мне, я так и не понял, как ни морщил свой глубокомысленный лоб. Вдруг Матильда подлетела к нам, смешала на доске фигуры, расхохоталась, схватила нас за руки.

— Kom spazieren! Nicht Schach spielen! Genug! Genug! Genug! Spazieren! Spazieren! Spazieren!

— Чего это она? — удивился Сергей.

— Говорит, погода хорошая, гулять зовет.

— А-а! Это мы, между прочим, с удовольствием! — воскликнул Сергей, будто приглашение относилось исключительно к нему лично. — И то правда, сидим тут без воздуха, а свежий воздух, между прочим, лучшее лекарство.

— Was hat er gesagt? — спросила у меня Матильда.

— Er hat…

Нет, объяснять Матильде, что сказал Сергей, я был не в состоянии. Все эти сложности с немецкими временами, склонениями и спряжениями, артиклями и обязательным порядком слов я позабыл настолько прочно, что ломать над ними голову было совершенно бесполезно. Поэтому в таких сложных случаях я избегал в разговоре с Матильдой всего этого, пользуясь самыми простыми назывными формами существительных и глаголов, и по-немецки это звучало примерно так:

— Он говорит хотеть гулять погода есть хорошая есть большая польза на наше здоровье.

Ответом был хохот со шлепками по бедрам, приседаниями, со слезами и топаньем ног. Впрочем, и сама Матильда говорила со мной на таком же языке. Правда, сперва она строила фразу вполне по законам своей немецкой речи, но так-как я не всегда и не сразу понимал сказанное, начинала упрощать фразу, доводя ее до известных американизмов, вроде: «Я — О-кей!», «Ты — в порядке?», «Достаточно плохо», явившихся, судя по всему, следствием упрощения языка, годного лишь для того, чтобы выражать самые примитивные потребности. А уж я сам, выслушав ее, мысленно выстраивал слова в нужном порядке, хотя русский язык разрешает почти любой порядок, что сказывается и на нашем жизненном укладе. Матильда, надо думать, делала то же самое, но ей, в чем я был совершенно уверен, делать это было труднее, и я лез вон из кожи, чтобы мои фразы все-таки походили на немецкие.

Постепенно и нас с Сергеем захватило веселье, беспричинное и легкомысленное, свойственное детям да иностранцам, не знающим ни языка, ни традиций друг друга и посему допускающим любую нелепицу в отношениях с аборигенами. Ничего смешного мы бы с Сергеем не нашли, если бы вздумали изъясняться на такой тарабарщине.

Мы вышли в больничный садик. Несмотря на чудесную погоду и еще не жаркое утро, остальные больные оставались в своих палатах, и на всем обширном пространстве больничного двора, с тремя или четырьмя разбросанными там и сям корпусами, изолированными друг от друга невидимыми стенами, не было видно ни души.