Матильда Кшесинская. Любовница царей

Мучимая любопытством, она поинтересовалась как-то у Трубецкого: что именно он имел в виду, создавая столь необычную скульптуру? Заключена в его замысле какая-то идея?

Ваятель отделался шуткой:

– Ну, какая там идея, право! Я ведь не Гойя. Посадил конеподобного царя на цареобразного коня. Только и делов…

Она резко в тот раз его отчитала.

– Фи, как вульгарно, Паоло! – произнесла, пылая лицом. – Ужас просто – услышать подобное от человека с вашей фамилией. Не пойму, что за мода нынче в обществе – поливать помоями святыни?.. Вы меня ужасно огорчили…

Набивавшийся в друзья Трубецкой стал ей неприятен. Сославшись на занятость в связи с лондонскими гастролями, она отвадила его от дома.

7

К берегам туманного Альбиона она отбывала внушительным караваном: горы багажа, многочисленная свита: молодой любовник с денщиком и адъютантами, домашний советник барон Готш, сыночек Вовочка с детским доктором и англичанкой мисс Митчел, горничная, театральная портниха, любимый мопсик Джиби. На вокзале в последнюю минуту обнаружили отсутствие сумочки с ключами от сундуков, срочно пришлось отправлять домой автомобиль, отход поезда задержали, время шло, шофер как в воду канул. Начальник станции в конце концов взмолился: ждать далее невозможно, график движения и без того нарушен – ехать пришлось без ключей.

На пароход в Остенде они грузились в ужасающую погоду: мрак, дождь с ураганным ветром, на море шторм. Поев немного в судовом ресторане и выпив красного вина, она отправилась прилечь в каюту. Пробегая на пронизывающем ветру по палубе, увидела поразительное зрелище: в прислоненном к капитанскому мостику кресле сидел, уронив бессильно голову, бедняга Готш в одной пижаме, а стоявший рядом матрос поливал его из ведерка водой.

Измотанные качкой, прибыли они в Дувр, пересели на поезд. На лондонском вокзале их ожидало очередное испытание: чиновники таможни попросили открыть показавшиеся подозрительными сундуки. Им стали объяснять, что выполнить просьбу невозможно: забыты в России ключи, их в скором времени привезут. Таможенники, заподозрив неладное, потребовали либо немедленно взломать замки, либо оставить багаж на складе. До прояснения обстановки.

– Господа! – не выдержали у нее нервы. – Вы что, не видели афиш? Они расклеены по всему Лондону! Там повсюду мое имя! Я прима-балерина русского балета, приехала к вам на гастроли! В сундуках нет ничего запрещенного, только мои театральные костюмы! Завтра мне в них выступать…

Бурный ее монолог возымел действие: таможенники отошли в сторону, стали совещаться. После томительного перешептывания один из них, вернувшись, принялся помечать мелком вещи. Получив паспорта и разместившись в трех таксомоторах, они покатили под моросящим дождиком в отель.

Выходя четверть часа спустя из машины под предупредительно распахнутый зонт гостиничного привратника, она увидела сбегавших по ступеням четырех мужчин в смокингах – то были прибывшие накануне в Лондон после парижского ангажемента Дягилев, Бакст, Бенуа и Нижинский (последний прятал за спиной необъятный букет).

– Боже, как трогательно! – всплеснула она руками. – Но отчего не в вестибюле? Вы же все промокнете!

В холле «Савоя» толпились газетчики. Ответив на несколько вопросов и дав возможность себя сфотографировать, она устремилась к дверцам лифта:

– Спасибо, господа! Бегу принять горячую ванну.

В Лондоне ей предстояло танцевать в двух картинах из «Лебединого озера» в паре с Нижинским: сцену бала и явление лебедей – целый балет, считал Дягилев, досконально изучивший конъюнктуру местного театрального рынка, способен утомить англичан, недостаточно искушенных в классической хореографии.

Первый ее выход на сцену Ковент-Гардена фурора не произвел: публика вежливо хлопала, вызывала на поклоны, служители несли по боковой лесенке корзины с цветами, утром за завтраком в ресторане Дягилев зачитывал ей выдержки из свежих выпусков газет – благожелательные отклики, лестные эпитеты, то, что на языке театра называют succes d’estime – дань уважения имени.

Гордость ее была уязвлена: разбавленного шампанского она не признавала. В ней проснулся характер. Необъятные ее апартаменты в «Савое» превратились в генеральный штаб: толпились какие-то люди, звонил беспрерывно телефон, утомленный Дягилев, лежа во фраке на диване, то подавал, то отвергал очередную спасительную идею.

Совместными усилиями выход из положения все же нашли: добавить во вторую картину «Лебединого озера» классическую вариацию на музыку А. Кадлеца, сочиненную для нее Николаем Легатом, в которой она блеснула недавно дома. Проблема была в аккомпанементе. Неповторимость вариации сообщало скрипичное адажио, которое, как и в сцене лебедей, исполнял в спектаклях Мариинского театра маэстро Леопольд Ауэр. В Лондоне исполнителя его уровня было не сыскать. К счастью, именно в эти дни в английской столице концертировал блестящий ученик Ауэра Михаил Эльман, схваченный по ее заданию за кулисами Альберт-холла и привезенный в «Савой» оправившимся от морской болезни бароном Готшем.