Матильда Кшесинская. Любовница царей

Скандал с постановкой вышел немалый, докатился до Государственной Думы. Во время прений по обсуждению сметы министерства внутренних дел давний знакомый Сергея, бывавший у них на обедах, депутат-монархист Владимир Митрофанович Пуришкевич заявил со свойственной ему горячностью: «Современный русский театр является местом растления русских нравов, духовного босячества, источником антагонизма между сословиями, классами и обществом».

Заварил кашу бешеный кенгуру – не расхлебаешь.

Не обошлось без курьезов. В театре пересказывали друг другу историю, случившуюся на спектакле с Шаляпиным. Во время антракта его пригласили, в гриме и тяжелом парчовом одеянии, в царскую ложу, где сиятельная семья пила чай. После положенных любезностей монарх со словами: «Я, Федор Иванович, хотел у вас кое-что приватно спросить… – отвел его в глубину ложи. – Скажите, – осведомился, – вот я часто бываю на оперных спектаклях. Почему это тенора всегда имеют у публики, в особенности у женщин, такой успех, а басы, кроме вас, – нет?» Шаляпин простодушно ответил: «Ваше величество, ведь это очень просто. Тенора всегда поют партии любовников. Ну, женщины и умирают. А мы, басы, кого поем? Либо монахов, либо дьяволов, либо царей. Кого это интересует?».

Ники, говорят, смеялся до слез.

2

«Сорок лет – бабий век». Для балерины и подавно. Какая женщина, однако, а артистка тем паче, смирится с подобным приговором? Бесстрастно сделает ручкой залу, исчезнет навсегда за кулисами? Когда внутренний голос нашептывает: ни в коем случае! Ты в прекрасной форме, собираешь полные сборы, публика тебя обожает как прежде. Она была бы плохим профессионалом, не понимай, что время ее уходит. Не спала ночь, увидев фокинского «Лебедя» (тогда еще не умиравшего) в исполнении Анны Павловой. Впервые, кажется, призналась себе: так я, пожалуй, не сумею. Дело было не в технике – тоненькая, с цыплячьей грудкой Аннушка танцевала не лучше ее, в сложных элементах уступала, – но все это отошло на задний план, казалось несущественным. Балерина с тюлевыми крылышками за спиной словно бы освободилась на время от ненужных технических доспехов – была воздушно-невесомой, дышала танцем, растворилась в нем без остатка. Странно-притягательная пластика ее движений, созвучная удлиненным пропорциям женски неразвитого тела, нарочитая замедленность жестов, протяженность зависающих в воздухе балетных фраз придавали танцевальной картинке-мелодекламации грусть и очарование акварели. Ей, казалось, ни до чего не было дела – ни до притихшего зала, ни до нервно взлетаемой дирижерской палочки и взволнованных взглядов Направника, ни до завтрашних рецензий в газетах, ни до самой себя – по-павловски изнеженный, холодно-надменный, как она сама, белый ее лебедь был бесконечно далек от людской суеты…

…Они были сестрами-антиподами, Одеттой и Одиллией русского балета. Судьба словно бы специально распорядилась, чтобы у обеих не было ни единой схожей черты – ни в биографиях, ни в характерах, ни в физическом облике, ни в манере танцевать – ни в чем решительно. Дочь отставного солдата и кухарки Нюра Павлова переступила порог императорского балетного училища, когда дочь модного петербургского мазуриста Маля Кшесинская получала аттестат – разница в возрасте составляла у них десять лет. Были ли они соперницами? Несомненно! Не в том, однако, смысле, который придавала (и придает по сей день) этому понятию досужая молва. Сама природа их ремесла несла в себе противостояние, по большей части – открытое, вынесенное на публику, в чьей единственно власти было определить сильнейшего. Не случайно именно балетный театр родил столь любимые зрителями танцевальные формы «па-де-де» и «па-де-труа» – танцы-поединки балерин и танцоров, проводимые по принципу: кто кого? «Ликует буйный Рим, торжественно гремит рукоплесканьями широкая арена». По сути то же самое: азарт толпы, жаждущей острых ощущений, гладиаторская схватка не на жизнь, а на смерть, приговор трибун – слава победителю, горе побежденному…