Матильда Кшесинская. Любовница царей

В один из дней на Вилла Молитор неожиданно появились по дорожному одетые Крымовы: пришли попрощаться. Владимир Пименович раздобыл через каких-то сотрудничавших с немцами знакомых «коллабо» разрешение для себя и Берты Владимировны на переезд в свободную зону. Назавтра они уезжали в Тулон.

– Бурцев скончался, – сообщил невесело Крымов. – Узнал случайно от бывшего его метранпажа. Бедствовал невероятно, голодал, жил на птичьих правах у какого приятеля в Пасси. Напоролся на улице дырявой подметкой на ржавый гвоздь. Воспаление, гангрена. В больнице, говорят, перед самой кончиной, поднялся с койки, пошел, шатаясь, к выходу. Ему: «Куда вы, Владимир Львович?» А он – всклокоченный, худой, страшный: «Домой». Pauvre! [2]Редкой души был человек, царство ему небесное!

Слушая Крымова, она испытала острое чувство стыда. Ни разу не поинтересовалась после памятного знакомства с Бурцевым и последовавшими за этим разоблачительными его статьями о большевистском агенте-оборотне судьбой человека, спасшего ей фактически жизнь. Ах, как же все это было нехорошо! Как неловко, не по-людски!

Она собралась на другой день в православный храм на рю Дарю. Зажгла поминальную свечу, молилась, стоя на коленях у алтаря, за упокой души раба Божьего Владимира. Легче сделалось на душе.

Тянулись нескончаемо оккупационные будни. Полицейские облавы, свистки жандармов при малейшем проблеске света в занавешенных окнах. Продовольственные карточки, талоны на товары. Многочасовые стояния в очередях возле магазинов. Древесные опилки в печках вместо угля, карбид для ацетиленовых ламп взамен электричества. Сахарин, кофе-эрзац из жареных каштанов.

По карточкам первой категории для стариков и детей можно было получить крупу, молоко, сахар, шоколад. Скудный паек выдавался в первых числах месяца, строго в руки обладателя документа. В километровых очередях у дверей распределителя творилось в дни получек что-то невообразимое: толкотня, крики, рукоприкладство. Сопровождавшая ее в походах за стариковским пайком Людмила пристраивалась сзади, помогала, крепко держа за плечи, не выпасть из очереди, подталкивала грудью к полуотворенным дверям. Зная о бедственном их положении, Зина с Борисом посылали им время от времени небольшие продовольственные посылки: килограмм-другой картошки, зелень, вяленое мясо, сыр, разливное вино. Приезд нарочного из Биаррица с коробкой съестного становился событием. В гостиной накрывался праздничный стол, доставались остатки парадной посуды. Андрюша садился после ужина за фортепиано, они с Вовой вальсировали – из комнаты в комнату.

От потерянности, тяжких мыслей спасала работа. Учениц в студии осталось считаное число. Заниматься в такое время балетом, мечтать об искусстве, стоять полуголодной на пальцах у стенки, бить батманы в неотапливаемом классе – на такое способны были немногие. Случалось, она хлопала в ладоши, останавливая урок, произносила: «У кого-то из присутствующих, по-моему, поет в желудке. Перерыв, мадемуазель!» Вела девчушек к себе наверх, кормила, к неудовольствию Людмилы, из скудных домашних запасов – чем Бог послал.

Миновала ледяная, с двадцатиградусными морозами, зима сорокового года. Пролились мартовские ливни. Зеленела на парковых газонах молодая трава, выпрастывались на ветках каштанов вдоль бульваров бледно-зеленые клейкие листочки, орали на задворках особняка ошалевшие от любовной истомы коты.

Весна бушевала в природе, но не в душе.

Немцы оставили, наконец, игру в гуманных завоевателей, безжалостно закручивали гайки «нового порядка». Шли повальные аресты подозрительных лиц. Стены домов пестрели объявлениями гауляйтера оккупационной зоны Генриха фон Штюльпнагеля: за каждого убитого немецкого офицера или солдата будет немедленно расстреляно сто заложников. В начале лета началась депортация евреев. За несколько недель из Парижа были отправлены в концентрационный лагерь в Дранси тридцать тысяч человек, в их числе – добрый их знакомый, главный жертвователь на создание балетной студии Илья Исидорович Фондаминский. Богач, меценат, вдохновитель многих замечательных театральных и художественных проектов русской эмиграции, кормилец голодных писателей, художников, музыкантов, личность, о которой избегавший каких бы то ни было комплиментов в адрес земляков Владимир Набоков написал впоследствии в «Других берегах»: «Попав в сияние этого человечнейшего человека, всякий проникался к нему редкой нежностью и уважением».

Никто не мог поручиться, что завтра участь Ильи Исидоровича не разделит он сам, его семья. Навесив засовы на входные ворота, опустив жалюзи, помолившись на ночь, они лежали без сна в постелях, цепенея от приближавшегося звука автомобильного мотора, стука каблуков на тротуаре, взлая соседской собаки. Ждали в тревоге, мучительных раздумьях наступления неведомого дня.

6