Матильда. Тайна Дома Романовых

Было заметно, что она говорит не то, что думает, вернее, не совсем то, что новоявленная императрица потрясена гибелью людей, она готова помогать и сама, но ее положение, вернее, то, как Аликс это положение понимает, навязывает совсем иное, почти циничное поведение. Переубеждать и взывать к истинным чувствам сестры Елизавета Федоровна не стала – не время, просто попросила:

– Аликс, позволь мне поговорить с Ники. Он поймет.

Красивая голова императрицы горделиво вскинулась:

– Нет! Я не позволю омрачать Ники такой праздник. Если даже вдовствующая императрица не поддерживает сына, то его поддержу я! – Однако тон ее тут же смягчился, Аликс помнила заслугу Эллы в организации их с Ники брака и то, что сестра никогда не давала дурных советов. – Ники приказал похоронить всех за наш счет и выдать семьям погибших по тысяче рублей серебром.

Элла смотрела на Аликс с горечью, сестра слишком недолго прожила в России, а потому не способна понять, что никаким серебром любовь этого народа не купишь.

– Они ненавидят меня, – неожиданно с горечью произнесла Аликс. – Все ненавидят, от придворных до императрицы. Словно я виновата, что я не умею кривляться и фальшиво улыбаться, что люблю Ники всей душой! Трудно любить в ответ на ненависть.

Теперь рука Эллы легла на сестринскую мягко, в глазах появилось сочувствие:

– Аликс, они поймут, какая ты, и оценят. Обязательно поймут. Просто обстоятельства не на твоей стороне. Не усугубляй, постарайся показать душу. В России больше ценят душевность, чем твердость характера.

Она могла бы сказать еще многое, но их прервали, пришли от французского посланника с вопросом, Аликс шепнула сестре:

– Позже поговорим.

Елизавета Федоровна лишь вздохнула: сестра не прислушалась, потом может оказаться поздно…

Нелюбовь в России завоевать куда легче, чем любовь, и если Аликс не поймет русских, то и русские никогда не поймут ее. Сейчас сестре кажется, что любовь Ники – спасательный круг, что их взаимное чувство победит все – всеобщую неприязнь, которая растет на глазах, недовольство рождением дочери, а не сына, ее собственную отчужденность. Аликс искренне верует, она живая и добрая, но только с теми, кого любит сама, стоит перешагнуть порог личных комнат, и молодая императрица становится замкнутой. Это ее беда – неумение широко и светло улыбаться на публике, но иного способа справиться, кроме как перебороть себя, не существует. Никто не поверит, что она добра и милосердна, если облик твердит о высокомерии и сухости.

Такова Аликс, все самое хорошее в ней спрятано внутри, об этом хорошем знают и будут знать только самые близкие и доверенные люди, Аликс не привыкла выставлять напоказ свои чувства, а без этого их просто не заметят.

Елизавета с самого начала понимала, что сестре будет трудно, но надеялась, что любовь Ники и жизнь в России разбудят в спящей красавице Алисе Гессенской ту самую Sunny, которую знали до смерти их мамы, что звонкий смех маленькой Алики прорвется сквозь защитную оболочку строгой внучки английской королевы.

Но все сложилось иначе. Пока было наоборот – обстоятельства и общая неприязнь заставили Аликс укрепить этот защитный барьер…

– О чем ты задумалась? – поинтересовался Сергей Александрович, наклоняясь к уху жены.

Елизавета Федоровна вздохнула:

– О том, что Россия не скоро поймет Аликс.

Великий князь равнодушно пожал плечами:

– Если вообще поймет. Но к чему ей понимание?

Но коронационные торжества продолжались по программе – в тот же день, едва отодвинув в сторону трупы и развезя по больницам раненых, на Ходынке снова поставили балаганы, выступали цирковые артисты, кривлялись клоуны, ревели ручные звери… Императорская чета побывала на приеме у французского посла, почтила присутствием обед сословных представителей, посетила бал у австрийского посла…

Москва словно разделилась на два лагеря – один веселился, пил шампанское и славил царя, второй тихо оплакивал погибших и выхаживал покалеченных… Этим двум лагерям было не по пути.

Николаю предстояло зажигать иллюминацию…

Москва выглядела празднично, но тут особенно расстарались.

Он шел вдоль многочисленных факелов, зажигая один за другим и шепча:

– В память… в память… в память…

Сзади мельтешил Власов, пытаясь убедить государя, что его ждут, что все это можно поручить другим…

На звонницах один за другим подали голос колокола, звон плыл над Москвой, становясь все громче и громче. Праздничный звон в честь нового государя-императора. Государя-батюшки, дети которого лежали раздавленными в сырой земле или в больницах, дети, пришедшие поздравить своего царя и получить от него подарочек.

Николай не был виновен в трагедии, но разве может не быть виноват отец, в семье которого свершилось такое?

Николай, не обращая внимания на уговоры Власова, встал на колени и повернулся в сторону Успенского собора:

– Прости меня, Господи, прости. Я царь, моя вина…

Вечером Ники с Аликс стояли на коленях перед образами.

– Ники, это я виновата.

– В чем? В чем ты можешь быть виновата?