Матёрый

Ночные выстрелы не побеспокоили обитателей Западного посёлка, подавляющее большинство которых дрыхло, приходя в себя после трудов праведных.

А те, кто заподозрил в отдалённых хлёстких звуках выстрелы, опасливо поёжились, но и только.

Одним словом, если ночью стреляют, значит, это кому-нибудь нужно. А когда потом над землёй всходит яркое солнышко, то ночные страхи рассеиваются подобно темноте. Оно было светлым и мирным, прекрасное августовское утро.

Кто просыпался по велению сердца, кого на ноги ставил острый гастрит, умевший делать это получше любого будильника. Одни слушали сводки утренних новостей, и идиотски-радостные голоса дикторов убеждали их, что в мире все спокойно, даже если где-то землетрясения, пожары или наводнения. Другие заваривали чаек и сами балаболили не хуже радио своими подсевшими со сна голосами. Третьи потирали поясницы перед новыми трудовыми свершениями. Четвёртые дымили первыми сигаретами или доедали последние консервы.

Громов, проснувшись, для порядка буркнул:

– Доброе утро, страна.

От неё, занятой своими важными, неотложными делами, ответа он, разумеется, не дождался, но ничуть не огорчился по этому поводу. Привёл себя в порядок, прошёлся по двору, прикидывая, чем занять себя до вечера. Вчерашняя выходка с чужим «Мерседесом» выглядела при солнечном свете неприглядной и по-мальчишески глупой. Но зато появился стимул хорошенько размяться и привести в боевую готовность верный револьвер, носивший прозвище «Мистер Смит» (прости, старина Вессон). Причём, пока Громов чистил и смазывал оружие, у него не возникло ни малейшего желания сыграть с самим собой в «русскую рулетку», а это было уже кое-что.

Совершив марш-бросок по окрестностям, вволю поплавав и совершенно неожиданно для себя побрившись, Громов почувствовал себя не то чтобы заново на свет родившимся, но живым и полным сил.

Неприятно мозолила глаза куча щебня у дома, однако не настолько, чтобы принимать по этому поводу какие-то срочные меры. Соседские холопы, при желании, ещё вполне могли уложиться в срок ультиматума. А если и нет, то сегодня Громову хотелось попросту махнуть на них рукой.

Мужественно отказав себе даже в глотке пива, он прихватил ведро и отправился за водой к колонке. На площадке у закрытой сторожки перетаптывался незнакомый толстяк в дамской панаме, разглядывавший «Мерседес», назвать который красавцем не повернулся бы язык даже у сборщика металлолома.

Толстяк обрадовался появлению ещё одного зрителя, с которым можно было поделиться впечатлениями.

– Это ж надо, – обратился он к Громову возбуждённым тоном. – Представляю, каково владельцу!

Если бы у меня такая беда приключилась, я бы просто волосы на себе рвал…

Судя по густой растительности на теле толстяка, подобный акт отчаяния мог вылиться для него в многочасовую пытку. Чтобы как-то успокоить его, Громов показал ему своё помятое ведро:

– Видите? Ещё вчера было как новенькое, а теперь – полюбуйтесь, на что оно похоже. Но я же не отчаиваюсь. Жизнь продолжается, верно?

Сразив толстяка своим философским подходом к действительности, Громов благополучно доставил полное ведро домой и вместо того, чтобы завалиться с книгой на диван, заставил себя позаботиться об обеде. Чистить картошку он уселся возле крылечка, а рядом примостил два предмета, не имевших к этому процессу ни малейшего отношения: матово поблёскивавший револьвер и бутылку пива. Бутылка, прихваченная из холодильника совершенно машинально, очень даже запросто могла перегреться на солнце, поэтому пришлось её приговорить к полному опустошению. Обзывая себя безвольным слизняком и рабом страстей, Громов тут же сходил за второй бутылкой. Запотевшая, она приковывала к себе внимание, но он откупорил её не раньше, чем полностью разделался с картошкой.

После того как пиво было выпито, испытать полное блаженство мешало только непреодолимое желание пролиться небольшим дождичком. Решив не отказывать себе ещё в одном маленьком удовольствии, Громов встал и отправился в дальний конец своих дикорастущих владений. Тут-то он и пожалел о своей опрометчивости. Брошенная на произвол судьбы кастрюля с картошкой – черт с ней, ею все равно от врагов не отобьёшься. Но ствол, ствол! Разве можно было расслабляться до такой степени, угробив «Мерседес» парней бандитской наружности?

Чувствуя себя полным идиотом, стоял Громов в кустах и слушал, как слева от него шуршит облепиховое деревцо, взятое в кольцо раскидистым бурьяном.

Ни ветерка, только этот вкрадчивый шорох. Уголок глаза отметит там какое-то неуловимое движение, после чего облепиха окликнула Громова человеческим голосом:

– Эй!

Прозвучало это куда более обнадёживающе, чем, скажем, предложение поднять руки или выстрел в упор. Медленно повернувшись к говорящему деревцу, Громов откликнулся столь же односложно:

– М-м?