Матрица бунта

И в романе самое ценное — не идейный (идеи противоречивы и брошены на полдороге), не исторический (выстаивание против советской эпохи обессмысливается разочарованием в новом времени), не событийный (тайны так и не раскрыты, повороты судьбы случайны) — не все эти внешне заметные, эпические планы, а лирика разлитых по роману тонов удовлетворения и тревоги, света и замутненности, увлеченности и апатии. Это психологический по исполнению, исторический по форме и абсолютно неэтический по смыслу роман воспитания. Он растит героя в логике и праве частного стремления, с детства внушив ему отторжение от любых целей, которые не могут быть таким непосредственным источником счастья, как, скажем, придвинутая к кровати табуретка с посоленным хлебом и водой в большой отцовой кружке.

Старик, с которым не разговаривает его собственная жена — женщина, чью жизнь он исковеркал малодушием. Доктор наук с математическим образованием, «никогда не увлекавшим его всерьез». Обыватель, легко осуждающий тех, кто не смог устроиться в новой жизни: растерялись, не дернули в Америку или, как он, хоть в бизнес — разворовывать ресурсы или продавать просроченные заграничные отбросы…

Сосредоточенность на ценностях частного бытия не принесла Мише счастья и не сделала его Героем. Как не осчастливила и не возвысила все наше общество, только сейчас начинающее, кажется, испытывать потребность в целях, расположенных чуть дальше берущей руки.

Никакие внешние преобразования эпохи не спасли ее свидетеля от стылой внутренней стагнации. Опыт воспитания героя на фоне эпохи закрепил победу за глоткой данности.

Заколдованное семейство Опыт негативного воспитания

(Олег Павлов. В безбожных переулках: Повесть // Октябрь. 2001. № 1.

Павел Санаев. Похороните меня за плинтусом:

Повесть. М.: ЗАО МК-Периодика, 2005)

Нильс в доме больших вещей. Историю детства своего героя Павлов начинает рассказывать в обратном порядке. В 1999 году он опубликовал о нем в «Октябре» повесть «Школьники», а позже, в 2000-м, припомнил дошкольные, более глубокие пласты его детских переживаний. По сравнению с более поздней «В безбожных переулках», повесть «Школьники» выглядит наброском основных мотивов, разработкой образа героя и мира его детства, собранием ключевых фрагментов. Основы восприятия мира в повестях в самом деле принципиально одинаковы. Импульсом к началу повествования в них становится ложь взрослого мира, с которой пытается ужиться, но не примириться ребенок.

В «Школьниках» средоточием лжи и власти взрослых выступает гиперболично ужасная директриса, этакое исчадие зла, наделенное как физиологической, так и духовной недоброй внушительностью. В «Переулках» конфликт со взрослым миром гораздо более сложен и тонок — мальчику приходится с сокрушением сердца осознавать неправду, клевету и взаимную мстительность родных людей, самых близких: матери, отца, деда, сестры, бабушки. Углубляется впечатление уродства, безласковости, жесткости, стенной шершавости мира: «безликое громоздкое строение школы» с «будто отрубленными» головами классиков над парадным подъездом уступает место таинственной, пустынной привлекательности лестниц, дворов и улиц, которые герой «Переулков» постигает как владения бездомья и одиночества.

Сам герой, «становясь» в «Школьниках» старше, вызывает уже меньшее сочувствие: ему, кажется, пора бы начать разбираться со злом и уродством мира, учиться самостоятельно оценивать его и делать из оценок выводы в виде поступков, проявляющих его волю. Однако школьником он, как и малышом, по-прежнему живет в субъективной кажимости, ощущенческом слепке мира, путаясь в своих и чужих винах, долженствованиях, ожиданиях и клятвопреступлениях. Его склонность преувеличенно этически воспринимать любые мелочи событий и отношений начинает выглядеть простой психологической ущербностью, неволей мышления.

Проза Павлова о детстве — невеликодушная, памятливая на обиды проза. Привкус непрощенности оттеняет ее эпизоды невыводимыми пятнами горечи и сожаления.

Обратной стороной этого, пожалуй, недостатка выступают редкие достоинства: нервическая внимательность к тончайшим нюансам отношений, погружение в напряженную, неравнодушную к добру и злу историю нравственных промахов и достижений, наказаний и вызволений из кабалы покаяния.

Несмотря на то что первая же фраза повести «В безбожных переулках», выбрасывает нас будто в контекст широкого времени советских годов («в детстве я любил “брежнева”»), на всем протяжении текста мы живем в малом времени детского опыта героя. Причем опыта не внешнего, познавательно-социального, а глубочайшего внутреннего опыта прояснения своей правоты и желанности в мире взрослых, куда вытолкнуло его однажды рождение.