Матрица бунта

Гришковец и работает на стыке представлений и жизненного опыта, как на стыке отвлеченного холода и обжигающего тепла. Наиболее ярко «означающее» и «означаемое» (в терминологии Мартынова), а проще говоря — миф, предзнание и личный опыт, сталкиваются в книгах «Реки» и «А…а», посвященных проверке представлений о суровой Родине и головокружительной чужбине. Лучшие произведения Гришковца помогают герою, а значит, и читателю «вписаться» в реальность, забыв о массе выученных, внушенных и выдуманных «высказываний» о ней. А вот роман «Асфальт» остается пока самым нехарактерным произведением Гришковца — построенным именно что на представлениях. В этом вполне традиционном для России идейном романе Гришковец попробовал создать достоверный образ положительного и счастливого человека. Однако воля автора часто опережает жизненный опыт, и в благородном этом и светлом романе местами сквозит не свойственное Гришковцу неправдоподобие.

Разоблачение представлений — не этим ли занимается и Пелевин? Каждый главный герой его произведений — «пленник» камеры-обскуры, «который завороженно смотрит на перевернутое изображение реальности» (Мартынов). Однако подлинная реальность Пелевина — это не простые будни горожанина, как у Гришковца, а само первоначало жизни, которое, увы, он может изъяснить только в представлениях: река, поток, пустота, тишина. «Пламенный апофатический богослов» — так отзывается Мартынов о Малевиче, но к Пелевину эти слова имеют прямое отношение. Воздействие его книг на читателя религиозно. И это тот самый религиозный минимализм, который исповедует во «Времени Алисы» Мартынов, желающий, по слову апостола Павла, отринуть превосходство человеческой мудрости и не знать ничего, кроме Христа. Так и Пелевин смеется, разоблачая мифы и представления разных эпох и масштабов, но в обращении к образу истока бытия неизменно серьезен.

Совершенно с другого бока подпирают идеи Мартынова книги-мифы. «Все мистические тексты можно отнести к разряду „пограничных текстов”, ибо все они так или иначе учат переступанию границы, отделяющей нас от подлинной реальности», — пишет Мартынов. И вот в нынешней литературе появилось серьезное направление — сказки и мифы, нацеленные на преодоление границы обыденного и чудесного, видимого и незримого.

Мартынов предполагает, что мир будущего не будет знать чуда, так как научится воспринимать реальность чудесного, и чудо войдет в жизнь. Писатели, как выяснилось, думают о том же. Мариам Петросян создает образ интерната, выпускающего воспитанников в параллельный мир («Дом, в котором…»), Анна Старобинец убеждает читателя в существовании и действенности мира духов, не забывших, в отличие от многих людей, о понятиях закона и преступления, правды и лжи («Убежище 3/9», «Домосед»), Илья Боровиков преломляет образ предновогодней Москвы в мистическом ключе и рассказывает сказку о Снегурочке и Елке, как притчу о конце света («Горожане солнца»). Каждая такая «сказка» раскрывает для читателя мир по ту сторону смерти, а значит, ставит его перед последним, решающим выбором, позволяет ощутить жизнь как подлинную, требовательную реальность, которая только по видимости отделена от чудесного, а на деле пропитана им.

Напротив, разрыв между означаемым и означающим, видимым и незримым мучает и препятствует творческому росту Александра Иличевского. Как художник Иличевский воспевает глаз и упоение видами — а умом стремится изобразить незримое. Глаз помогает герою вписаться в реальность — ум понуждает высказываться. Однако отвлеченные идеи, которые его занимают, не поддаются визуализации, а зрительные образы не требуют осмысления. Пока не найдена точная формула сплава видимого и невидимого, изобразительного ряда и философии, романы Иличевского будут оставлять впечатление сырых, избыточных.

В подлинной реальности снято противоречие между «означающим» и «означаемым», духовным и вещественным. Новые литературные мифы практически лишены иносказательности.

Это в особенности касается ни на что не похожей прозы Дениса Осокина, который знай себе нешумно писал тексты про библиотекарей, перебрасывающихся желудками, про «евгению королеву ртути», про козни зеркал и шутки пугал, про благословение керосиновых ламп и анемонов, пока широкая общественность наконец не получила возможность узнать о нем как об авторе повести «Овсянки», экранизированной Алексеем Федорченко. Все перечисленные образы Осокина, включая и загадочных птичек овсянок, не могут быть истолкованы ни как метафоры, ни как аллегории, ни даже как символы. Они есть то, чем они названы, но в то же время они больше нашего обычного представления о названных вещах. Этот эффект можно объяснить ощущением, что предметы и люди в мире Осокина принадлежат одновременно к двум мирам — живому и мертвому, обыденному и магическому.