Матрица бунта

Часто бывает слаб в рассказах Карасева и финал — говорю это на основании не только упомянутых выше произведений, но и опубликованных позже: в подборках «Дружбы народов» (2005. № 4) и «Нового мира» (2005. № 3). Тут-то и проявляется недоосмысленность темы. В финале Карасев часто демонстрирует многозначительную открытость, незавершенность, недоговоренность, которые на деле вызывают подозрение, что автору просто нечего сказать и он на прощание недоуменно разводит руками. Художественный мир Карасева слишком равен изображаемой действительности, в его прозе слишком много перенесенного с земли на страницы — как есть. И финалы его рассказов вписаны в эту стратегию правдоподобия: ведь жизнь после окончания рассказа продолжается, а значит, можно умолкнуть на любой подвернувшейся сценке, на любой оказавшейся последней в перечне воспоминаний детали. Но в литературе жизнь не может говорить за саму себя, ей нужен переводчик — автор. Самые острые, исключительные подробности, самые правдоподобные наблюдения в рассказах Карасёва гаснут без подсветки порой неясного самому автору художественного замысла.

Испытание миром

Что дальше?

На данный момент литературная судьба Бабченко мне неизвестна — отпустила ли его боль войны?

Активно мостит из кирпичиков рассказов свой писательский путь Карасёв. Его новые вещи так или иначе касаются темы войны — пусть и в образе офицера на «гражданке». Он акцентированно использует армейскую лексику, строго следуя выбранной стратегии правдоподобия. Из его новых произведений я бы отметила только рассказы «Ферзь» («Октября». 2005. № 5) и «Чрезвычайное происшествие» («Дружба народов». 2005. № 4). В них есть ощутимый прорыв автора к большей эмоциональной глубине, отчетливая неслучайность деталей. Наконец, в «Ферзе» видна эволюция авторского языка в сторону большей образности, иносказательности — в нем нет пересказов и скороговорки, и резкое передвижение от картинки к картинке захватывает дух.

Остальные рассказы Карасёва кажутся мне «проходными». Такие произведения публикуются для того, чтоб имя нового писателя попросту не забылось. Никакого прорыва в них нет.

Такие же «проходные» произведения успели опубликовать, в свою очередь, и Прилепин, и Гуцко. Это рассказы Гуцко «Осенний человек» («Октябрь». 2004. № 5) и Прилепина «Какой случится день недели» («Дружба народов». 2004. № 12). И если произведение Гуцко ничего не добавляет к прежнему образу автора, то новый рассказ Прилепина прямо компрометирует его как писателя, так что удивительно, почему журнал вообще решил его публиковать.

В рассказе повторяются самые второстепенные и спорные мотивы романа «Патологии». Образы собак, девушка-ребенок, эгоизм любви. Рассказ высвечивает один из главных провалов художественного мира Прилепина — неправдоподобие женского образа. Романная Даша и Марысенька из рассказа похожи как сестры: умиляющими рассказчика трусами, попочками, соблазнительностью и инфантильностью. В героине не узнаешь живой женщины, она соткана из стародавних писательских предрассудков: сентиментальность, слащавая хрупкость (все ее вещи и части тела названы с уменьшительными суффиксами), приглуповатость, — только вот не недотрога: коррективы вожделеющей эпохи, знаете ли.

Весь рассказ основан на неправде разного развеса: надуманность или просто недомыслие. Автор подает описываемое им как норму поведения счастливого человека. Итак, если у такого, нормального, влюбленного и счастливого, человека, к тому же увлеченного дружбой с уличными щенками, вдруг эти самые щенки пропадут… О, он пойдет искать пропажу в обитель бомжей, так как его подруга от большого ума предположила, что какие-то бомжи схватили щенков и съели. Он продемонстрирует презрительное, с акцентированным отвращением и страхом, чувство к этим бомжам, не отдавая себе отчета в том, что «бомж» — не моральная или эстетическая категория, а просто бюрократическое обозначение чужой бездомной беды. Он выкажет заодно и потребительское отношение к одному старому актеру — поскорей бы сделать с ним интервью, а то он умрет, а нам с Марысенькой надо денежек на мороженое. Этого нормального, счастливого человека не раз захочется назвать дураком и мерзавцем — в качестве комментария к иным его репликам и поступкам. А его любовь — элементарным вожделением, в котором нет ни познания друг друга, ни общения, ни серьезной дружбы.

Будем надеяться, что после такого — очень случайного и непродуманного — шага Прилепин напишет что-то действительно достойное себя и своего романа[115]. В отличие от него Денис Гуцко уже успел опубликовать роман «Без пути-следа» («Дружба народов». 2004. № 11–12), своеобразно продолжающий его повесть и во многом более зрелый, чем она.