Матрица или триады Белого Лотоса

Чернявый молодой мичман, за его застенчивость его звали просто Ваня, с роскошными военно-морскими усами из подменного экипажа увез красный стул в ссылку в деревню Ветка, на реке Аввакумовке, где среди старинных вязов в деревенской школе поселили на отдых один из вернувшихся экипажей. Толстомордые матросы, опухшие, с заплывшими от обжорства глазами, шатались по коридорам с банками полукилограммовой цыплячьей тушенки и ложками в руках, непрерывно что-то жуя, валялись в гамаках во дворе среди пышной, остро пахнущей зелени леса, не выходя за штакетник крашеного зеленой краской низенького забора.

Потом красный стул загрузили в кузов и на военном "урале" офицеры погнали в верховья Аввакумовки в старинную деревню Фурмановку за женьшенем к Григорию Матвеичу. После утомительного длинного пути, петляющего по берегу реки среди тайги и сопок, машина, фыркнув дизельным выхлопом, остановилась на траве широкой деревенской улицы, у крашенного голубым домика, с вышитыми занавесками на окнах. Появилась массивная сожительница-молдаванка деда-корневщика, он маленький и худощавый приютил бывшую жену торгового капитана дальнего плавания из Владивостока. Она подошла к калитке аккуратного забора от летней кухоньки во дворе, вытирая руки чистым передником, карие широко расставленные глаза, светлые крашеные волосы, чистый сарафан, одетый на трико, домашние тапочки, отороченные мехом на ногах.

- Григория Матвеича нету, - грудным голосом сказала, с интересом смотря на молодых посетителей, - в тайгу ушел, на Кочковской пасеки возможно.

По лесной дороге среди пышной растительности в верховья реки, пересекая многочисленные чистейшие ключи вброд, "урал" поднялся под перевал, заросший парковым реликтовым тисовым лесом, и остановился у въезда на широкую поляну, заставленную разнокалиберными уликами. В омшаник, видневшийся в глубине пасеки, засыпанный землей и заросший лопухами под крышу, направили Ваню по густой траве. Тишина, только слышен неумолчный гул пчел на точке и шум реки за деревьями. Ваня подошел к обитой тряпками низкой двери, таща за собой стул в подарок неизвестному хозяину, потянул деревянную ручку на себя и переступил высокий порог, вошел во мрак. Приглядевшись в узком пространстве, освещенном скупо через маленькое боковое окошко у стола, он заметил сидящего на раздолбанном кожаном диване высокого старика, седые волосы, стриженые бобриком на тощем, обтянутом кожей черепе с пронзительными голубыми глазами, как фонарями светившими из глубины предбанника на незнакомца.

- Ты - Хто? - грозно прозвучал над его пригнувшейся головой голос восьмидесятилетнего старожила.

- Мичман. - Застенчиво ответил Ваня, опершись на стул, не выпуская его из рук.

- Ставь сюды. Садись, - указал скелет на диван рядом с собой, словно они не расставались весь день. Старик взял со стола кружку и зачерпнул из бидона, стоящего на земляном полу.

Мичман опустился на диван, точнее провалился, стараясь не сесть на выпирающие из обшивки пружины.

- Пей, - приказал хозяин, протянул ему полную мутной жидкости кружку.

Ваня безропотно выпил кисловатую медовуху, а дед, переставив на сиденье стула перед ним миску с медом со стола, другой рукой пошарил в бочонке под столом, достал малосольный огурец, обмакнул его густо в мед, протянул.

- Закусывай.

Так они больше пили и закусывали, чем говорили, да и - о чем? Карлович, как звали деда, похоронил недавно свою тринадцатую жену и теперь жил по инерции. "...Я всю жизнь работал для женщин и на женщин", - говорил сын Карла Мыколыча Выйцыховского, золотодобытчика и авантюриста с Пластуна, - " ...До двадцать восьмого года держал лавку во Владивостоке". Они словно знали друг друга целую вечность, пока морячок не вспомнил товарищей, ждущих в машине на краю пасеки. Мичман поднялся с дивана, и тут же хмель ударил ему от ног в голову, он стал совсем пьяным, голова пошла кругом. Приоткрыл чмокнувшую дверь предбанника, выглянул, зажмурившись от яркого солнца, и закричал в пространство знойного дня в сторону машины, потеряв всякую застенчивость к старшим по званию: "Располагайтесь... у дровяного сарая, не лезьте... на точёк - по периметру насторожены самострелы на медведя!", - захлопнул за собой дверь и вновь провалился в прохладу старинного дивана, рядом с долговечным другом.

Новый день начинается, встает солнце над сопками. Летит дикая горлица - тело в перьях рассекает воздушный поток. Вздрагивает олень в колючих кустах, живая кровь под чувственной шкурой, бьется его сердце, трепещут ноздри и губы, и вот уже летят сухие ноги, ударяя копытами в твердую почву. Живут, движутся существа под тенью леса, в ручье быстрая пятнистая форель стоит в плотном потоке, в ветвях деревьев птицы, носятся в воздухе махаоны, стоят под перевалом на Сихотэ-Алинь фантастические, словно из другого мира, тысячелетние реликтовые вечнозеленые тисы - а над всем этим купол неба и солнце, все регулирует оно в земной жизни.