Матрона

Услышав их, в комнату вошел Уако. Он ничего не сказал, стесняясь выказывать себя при младших, но, глянув на него, Матрона поняла, что вставать ей не следует. Жена Доме подошла поближе к мужу, и вид у нее был такой, будто она боится за него. Такой же, как у квочки, встревожившейся за своих цыплят. По сжатым ее губам, по напряженному взгляду нетрудно было предположить, что она знает то, о чем остальные не догадываются. Женское чутье, никуда от него не денешься. Застыла и спрашивает себя в испуге: не вздумал ли здесь кто-то претендовать на ее мужа?

Матроне стало не по себе от ее взгляда, и она хотела было снова лечь, полежать, пока не улягутся срасти, но боясь перестараться и вызвать еще большие подозрения, поднялась, встала на ноги.

– В комнате душно, – сказала она. – Во дворе мне будет получше.

Все запротестовали, но заключительное слово осталось за женой Доме:

– Она права. Ей нужен свежий воздух… Ну-ка, помоги ей, Алла, придержи за руку.

Матрона неплохо знала женщин и сразу же поняла – жена Доме показала ей сейчас, кто в доме хозяин.

“О, чтоб я пала жертвой за вас! – взмолилась Матрона. – Чтоб все ваши болезни перешли ко мне! Ничего мне не надо, ничего не прошу, только согрейте меня теплом ваших рук. Душевным теплом согрейте, и ничего больше не нужно бедной моей голове”…

К вечеру, когда все убедились, что ей действительно стало лучше, Доме собрался уезжать. Девочки уложили вещи в машину, все было готово, но жена вдруг попросила его:

– Подожди немного. Я хочу зайти к Качмазовым. Венера нужна мне. По одному делу…

Холодный пот прошиб Матрону. Она-то понимала, зачем той понадобилась Венера. Нужно было как-то помешать этому, но она ничего не могла придумать.

Выручил ее Доме.

– В другой раз, – отмахнулся он. – Мы и так уже припозднились. Через два дня приедем, тогда и увидишься с ней.

Когда все уже сидели в машине, Доме сказал:

– Не болейте, не скучайте – через два дня мы будем здесь.

18

Вечером, поужинав, Матрона убрала со стола и подсела к Уако, приласкалась, будто они всю жизнь прожили вместе; стыд возраста, как барьер, стоял между ними, и она старалась преодолеть скованность мужа, зная, что мужчина всегда остается мужчиной, и какой бы он ни был старый, ему небезразлична женская ласка; знала она и другое – мужчина не в состоянии хранить тайну, если подольститься к нему, завлечь женскими хитростями. Не чувствуя подвоха, Уако, конечно же, принял все за чистую монету, забыл о своих годах и о том, что положено или не положено в его возрасте.

Вскружив ему голову и видя, что кровь его взбурлила, а тело обмякло, как тесто, Матрона как бы между прочим завела речь о Доме, спросила – он единственный у них, или были дети и кроме него? Распалившийся старик, испытывая нежданную приязнь к новой жене и желая продлить забытые ощущения, отозвался на ее вопрос с готовностью и доверием близкого человека.

– Ты не чужая в этом доме, – сказал он. – Нам жить вместе… С детьми, – добавил он. – Поэтому ты все должна знать.

Она смущенно опустила глаза:

– Буду знать, конечно… Все, что ты не скроешь от меня…

– В семье не должно быть тайн, – сказал он. – Никто ничего не будет от тебя скрывать.

Она скромненько молчала, ждала продолжения.

– Меня и мою покойную жену Бог обделил счастьем, – вздохнув, проговорил Уако. – Не было у нас детей. Покойница хотела уйти из дома, заставляла меня жениться на другой – не страдай, мол, из-за меня, не оставайся без потомства. Но я не мог этого сделать, пока она была жива, не хотел брать грех на душу.

Ему было трудно говорить о покойнице, он старался скрыть печаль, держаться спокойно, чтобы никак не задеть, не обидеть новую жену.

– Но благодаря Богу мы не остались без последыша…

– Бог подарил вам Доме?

– Нет, – покачал он головой, – Доме наш приемный сын.

Старик, по-видимому, начал жалеть, что речь зашла об этом, и говорил с явной неохотой.

– Наверное, вы взяли его у кого-то из многодетных родственников? – Матрона даже голос снизила, словно в тайну тайн посвященная.

– Нет, – ответил Уако, – я его нашел.

– Где? – Матрона забыла о своей игре, и этот вопрос словно сам собой вырвался из ее груди.

Уако ничего не заметил и так же спокойно, даже монотонно, продолжал:

– Зимой. Во время войны, – он помолчал, вспоминая, подумал: – В тот день мы с председателем колхоза отвезли в город подарки для фронтовиков, а когда возвращались, нашли его на дороге, в снегу. Он замерз…

– Замерз!? – вскрикнула она и, не удержавшись, залилась слезами, заплакала навзрыд. Она пыталась успокоиться, но это было уже не в ее власти. Ей зримо представилось, как ее маленький мальчик бредет в поисках матери по пустынной зимней дороге, как он, обессилев, падает в снег, как замерзает понемногу, коченеет его детское тело, и, стараясь удержаться от плача, она проникалась ненавистью, готова была убить себя.

Уако и этого не заметил. Он принял ее слезы, как всплеск материнского чувства к его приемному сыну, как сострадание, проникся к ней уважением, был благодарен ей за душевное тепло.