Матрона

Вышеозначенный пушистый трофей хранился у Виктора на самом видном месте: рядом с ветхим томиком Бальмонта, случайно купленным на блошином рынке. В стихах он смылил еще меньше чем в лингвистике, но раритетную книжицу периодически извлекал, слюнявя пальцы листал и назидательно повторял: «Ты хто, а? Поэт? А я, вишь, художник! Ты поэт, да? А я художник, едрить твою через коромысло!» Разумеется, если б не Элла, вряд ли я когда-нибудь очутился бы в этом эксцентричном геронтологическом кружке. Что объединяло его членов? Ностальгия? Страсть к алкоголю? Общая для всех полунищета и безысходность? Хитрый Арнольд только делал вид, что выпивает: а у самого в глазах лукавые огоньки. Но если уж пригубит по правилам — то непременно помянет бывшую тещу-полячку. Как измывалась над ним во Львове, разлучая с тонкошеей Вандой: «Она ж мне так и сказала, представляешь, Вить: жаль, что тебя, жида пархатого, из матки вовремя не выскребли! Нет, ну ты можешь себе такое вообразить, Вить, дорого-ой?» И заходился в рыданиях. Как выпоротый по ошибке бурсак. «Успокойся…» — ощущая неловкость, утешал его Володин. Он всю жизнь провел среди этого истеричного, непостижимого племени, но так и не сумел привыкнуть. И потому, наклюкавшись, надевал маску просторечия: притворяясь эдаким незадачливым лаптем, Жаном Франсуа Милле от сохи.

Однажды я все ж таки его разоблачил. Позвонил неожиданно — на тот момент мы уже лет пять как с Эллой разбежались, — и застал его абсолютно трезвым. «Как дела? — переспросил Виктор. — Благодарю, потихоньку. Заказов в последнее время маловато: это связано даже не столько с финансовым кризисом, сколько с постепенным угасанием той части русскоязычного населения, у которой еще остались сантименты в отношении семейных реликвий…» Об Арнольде он сообщил кратко: «Втюхал свою каббалистику одной второсортной галерейке в Сохо, но подфартило — проклюнулся австралийский меценат: все скупил подчистую, и теперь капают проценты со вкладов».

Эх, Шаргородский, Шаргородский! Глаз у него алмаз, малый не промах. Мы ведь тогда не сразу домой поехали. Решили: коли уж с грибами не повезлоа, так хоть побалагурим, воздухом подышим. Свернули с хайвэя, спросили девчонку местную на тракторе: есть ли где ферма заброшенная или типа того? Она кивнула направо. Отворяем калитку — а там трава по пояс, и койоты по синусоиде скачут, дымчатые хвосты со свистом колышутся… Скамейки нигде нет — мы облюбовали старую кормушку для скота. Лежим распластавшись, я жену целую в пористые тюркские скулы, а Арнольд ехидно ухмыляется: очередную карикатуру замышляет… И внезапно слышим: «Матка боска! Красота-то какая неземная! Поглядите: ну не дерево, а римская матрона!» — это он нам на иву указывает, со стволом в десять человеческих обхватов. И впрямь, такое чудо не каждый день увидишь. Сфотографировались мы на память. И в обратный путь двинулись. А жизнь-то уже прошла, хочешь не хочешь. Вот и не доехали, посередь холмов застряли. Да и дома-то никакого ни у кого в помине не осталось.