Матрос с «Бремена»

Потом он еще вдобавок столкнул Диану с крыльца и порвал ей на руках связки. Тогда и убежал из дома: сел в лодку и отплыл от побережья Нью-Джерси, береговой охране пришлось спасать его, уже в десять вечера. За постоянные прогулы его прогнали, по крайней мере, из семи частных и общественных школ; не раз застукивали, когда он с приятелями постарше возвращался из веселых заведений; не слушался отца, получал по тринадцать раз в месяц порку, с упрямым видом гордо выстаивая всю экзекуцию и осознавая в тот момент: пусть чудовищно рассерженный отец приводит в исполнение наказание, но зато и на него, Эдди, обращено внимание, и ему достается доля отцовской любви независимо от того, кто его папа — актер или не актер.

Опершись спиной о ствол дерева, мальчик закрыл глаза — и вдруг перенесся в театральную уборную отца: на нем домашний шелковый халат, куски ватной бороды приклеены к подбородку, а все лицо и волосы густо напудрены. Красивые дамы, все в мехах, заходили к нему, разговаривали, смеялись, их звонкие голоса звучали весело; папа говорил им:

— Вот мой сын Эдди, маленький Генри Ирвинг.

Дамы при этом вскрикивали от восторга, обнимали его, прижимали к своим приятно пахнущим одеждам, осыпали его поцелуями, и он чувствовал их холодные от морозца губы на своем теплом, покрасневшем от смущения лице. А папа весь сиял, хлопал его ласково по спине и говорил:

— Эдди, ты больше не поедешь в свою военную академию, и тебе больше не придется праздновать Рождество со своей теткой в Дулуте. Мы проведем его в Нью-Йорке, только вдвоем с тобой. Ступай в театральную кассу и купи билет на сегодняшнее представление, ряд А, в центре. «Разве нет у еврея глаз? Разве нет у еврея рук, других органов тела…»

— Да, папа, да, да…

Эдди открыл глаза, оглянулся — перед ним дощатые стены академии… Тюрьма, да и только.

— Чтоб ты сгорела! — с пылающей в сердце ненавистью произнес он, обращаясь к этим стенам с облупившейся краской, увитым безжизненным плющом, к этой дряхлой колокольне. — Чтоб ты сгорела!

И вдруг в голове у него мелькнула мысль — глаза сузились, он сразу успокоился. Впился взглядом в ветхие строения, губы задвигались, бессловесно выражая самые глубокие, одному ему известные мысли, о которых и упоминать вслух опасно. На лице его блуждало выражение охотника, идущего по следам выслеженной дичи, чтобы наконец убить ее в густых, спутавшихся джунглях.

Если военная школа сгорит, не спать же ему в холодном декабрьском лесу, он пока еще не спятил, — его, конечно, отправят домой, а что им остается делать? А если его еще и вытащат из горящего здания, спасут, — папа будет так рад, что сын его не сгорел, что он жив и здоров…

Так пусть же школа сгорит дотла, вся целиком, иначе его не отошлют домой! Огонь должен вспыхнуть внизу и постепенно пожирать все на своем пути наверх, но ведь там, внизу, подвал и в этом подвале — один-единственный человек — сторож: сидит там в полном одиночестве, мечтая о своей рождественской бутылке… Из груди у Эдди невольно вырвался глубокий вздох. Решительно повернувшись на каблуках, он зашагал к двери в подвал — надо ловить момент.

— Послушайте, — обратился он к сторожу (тот, со скорбным видом, все качался взад-вперед в своем кресле рядом с печкой), — мне, вообще-то, вас жалко.

— Да, вижу, — с полной безнадежностью в голосе ответил старик.

— Клянусь! Такой старый человек, как вы, в полном одиночестве на Рождество. Никто не приласкает, никто не приголубит. Просто ужасно…

— Да, — согласился с ним сторож, — ты прав.

— У вас даже нечего выпить, чтобы согреть свое старое тело.

— Ни капли! И это на Рождество! — Сторож еще энергичнее и печальнее стал раскачиваться в ветхом кресле.

— Сердце мое смягчилось! — заявил мальчишка. — Сколько стоит бутылка яблочного бренди?

— Ну, существуют разные сорта. — Сторож явно знал дело.

— Я имею в виду самое дешевое, — сурово объяснил Эдди. — За кого вы меня принимаете?

— Можно купить бутылку первоклассного яблочного бренди за девяносто пять центов, Эдди, — заторопился сторож. — С удовольствием его выпью. Ты совершишь достойный поступок, порадуешь старого человека в такой торжественный праздник, когда в школе пустынно и все на каникулах.

Эдди, вытащив деньги из кармана, аккуратно отсчитал девяносто пять центов.

— Я, конечно, понимаю… сегодня ведь необычный день.

— Конечно, Эдди, — сразу же подтвердил сторож. — Я и не ожидал…

— Я ведь выиграл по-честному? — на всякий случай уточнил Эдди.

— Кто в этом сомневается, Эдди…

— На Рождество…

— Конечно, на Рождество… — Сторож от нетерпения уже сполз к самому краю кресла и весь подался вперед, раскрыв рот, язык его жадно облизывал уголки губ.

Эдди протянул ему руку с зажатыми в кулаке монетами.

— Ровно девяносто пять центов. Хотите берите, хотите — нет!

Рука у сторожа сильно дрожала, когда он брал у мальчика деньги.

— Какое у тебя доброе сердце, Эдди! — растрогался старик. — Правда, по тебе этого не скажешь, но все же у тебя доброе сердце.

— Я могу даже сходить за бутылкой, — предложил Эдди свои услуги, — но прежде мне нужно написать письмо отцу.