Матросы

Оставив уже разрешенный вопрос с пропиской богоданного папаши Ирины Григорьевны, Михайлов взялся за Черкашина с другой стороны. Его интересовал рапорт Черкашина. Сначала адмирал будто и похвалил за интуицию, а затем упрекнул за нелогичность самостоятельных выводов:

— Теряете чувство меры. Довлеет субъективное. Никогда не доверяйте личным эмоциям.

— Я могу взять рапорт обратно, — глухо выдавил Черкашин.

— Написанное пером не вырубишь топором, Павел Григорьевич. Я бы на твоем месте воздержался от подобной писанины. Но раз написал — наше дело разобраться… Я поговорю с командующим. Может быть, вы еще проверите? Факты, факты, Черкашин. Вы пытаетесь заглушить дерзкую, смелую мысль. Проблемы может ставить только самое высокое начальство, так вы говорите? Ну не буквально, конечно, а если отбросить весь гарнир вашего рапорта? Офицер — исполнитель? Ему не положено глядеть вперед, беспокоиться, размышлять над доктринами? Вы ратуете за слепого исполнителя. А кто-то дерзает видеть в советском офицере творца… Нет, нет, прошу извинить, вы не так писали, но я отбрасываю гарнир, добираюсь до самого бифштекса. Дали паруса — ходи под парусами, перевели на пар — шуруй котельную топку! Вот, к примеру, я слышал от Мишки Ступнина: Черное море в термоядерной схватке — западня. Что же теперь, четвертовать его? Или почесать по расейской привычке затылок, поискать отгадок в затылке? Тебе где выходить? Живешь-то у кого?

«Снова удар, почти нокаут, и опять вместо «вы» — «ты». Пойди пойми хитрого беса!»

Черкашин свернул на Приморский, остановился у парапета.

Эсминец прошел боновые заграждения. По белому номеру Черкашин узнал его. Эсминец чем-то напоминал удалого Белебея, с фуражечкой набочок, с чубчиком, с легким дымком неизменной белебеевской трубки.

И город жил. Как всегда, строились дома, асфальтировались улицы, краснели полотнища за дощатыми выгородками. В небе реактивные истребители выписывали затейливые круги.

А Черкашину трудно в его заново обживаемом мирке. Адмирал спрашивал о квартире неспроста. Ирина настойчиво добивалась ордера, и они в конце концов въехали в дом, выстроенный по проекту Ступниной. Веселей не стало в двухкомнатной клетке, куда приехал и отец Ирины. Старые товарищи избегали Черкашина. Бреши заделывала Ирина с помощью Бориса Ганецкого, который служил на «Истомине» и привозил в дом не обремененных предрассудками молодых офицеров.

Павлу не легко, но и Ирине тоже. «А ты думаешь, — вспомнил ее слова, — легко жить под присмотром десятков людей? Мне поневоле приходится держаться особняком. У меня нет подруг. Женской дружбе я давно не доверяю. Мужчины же в сравнении с тобой — мелкие, нечистоплотные…»

Он брел домой. Прошла морская пехота с оркестром. По этой же улице когда-то уходила в бой 25-я Чапаевская дивизия, оборонявшая город.

Ирина у трельяжа обливала лицо бархатным кремом.

— Тебя в отряде не похарчили? — она бравировала матросской терминологией.

— Нет.

— Есть яйца всмятку и, если хочешь, сосиски.

— Сосисок не хочу.

— Добро. Сосиски задробили! В ту комнату нельзя. Григорию Олеговичу что-то нездоровится. Он решил отдохнуть.

Она наблюдала за ним в зеркало.

— Крем жжет. Вероятно, переложили нашатыря. Крем должен быть липким, чуть сладким. Тогда лучше садится пудра. У тебя неприятности? — Она махала у щек веером.

— Да.

— Серьезные?

— Нехороший разговор с Михайловым.

— Он ж тебе относится необъективно. Его кто-то настраивает… Что же он?

Ирина сосредоточенно слушала рассказ о том, что говорилось в адмиральской машине, и продолжала заниматься своим делом. Большим пушком напудрила лицо, шею, открытую часть груди. Затем ваткой подрумянила щеки, подбородок, веки и мочки ушей.

— Ты закончил! У меня что-то пожелтело лицо. А может быть, они правы, Павел? Новая война — новые песни. Я слышала, флот будут… А как подлодки?

«Душечка, типичная чеховская душечка, — с мутной злобой думал Черкашин. — Очень ее интересуют подводные лодки! Повторяет, как попугай».

Ножичком с костяной ручкой Ирина надломила ресницы верхнего века и принялась подкрашивать их щеточкой с тушью.

— Может быть, прекратишь? Противно смотреть.

Опустив веки, Ирина отложила щеточку и невозмутимо принялась за другое. Он успел изучить все эти бесконечно повторявшиеся движения. Сейчас она возьмет заостренную спичку. Да, она взяла ее. Затем начнет вертеть ее в тон же коробочке с тушью. Теперь она чуточку наклонится к зеркалу и заостренной спичкой, вымазанной тушью, будет производить абсолютно непонятные на мужской взгляд манипуляции. Она подведет уголки глаз у переносицы, отчего глаза якобы кажутся больше; а затем от глаз к вискам — две линии… Упрямо она будет выполнять этот ритуал.

— Займись чем-нибудь, Павлик. Ведь я тебе не мешаю.

— Ты уродуешь себя.

— Вряд ли. Хочу быть интересной. Имей в виду — нет такой женщины, которая не старалась бы казаться интересней, чем она есть… Ты не волнуйся, мы еще обдумаем, как поступить. — Она примирительно прикоснулась щекой к его руке. — Не следует поддаваться панике. Надо стараться все превратить в пустяки.

— И разговор с адмиралом?