Матросы

«Истомин», король морей, как прозвали его матросы, четвертые сутки бродяжил с «чистыми трубами». Бездымности достичь трудно. Если заглянуть поглубже, под броневые палубы и ниже ватерлинии, в самый ад, там можно увидеть Карпухина, сверхсрочного старшину. Могучая сила передавалась гребным винтам от турбокотельных установок. Классный специалист Карпухин умело управлял котлами. Давление, температура, уровень воды, давление воздуха и газов, качество сжигания топлива, солесодержание измерялись и контролировались приборами. Он относился к ним как хозяин, и одного взгляда его хмуро-пронзительных глаз было вполне достаточно, чтобы определить обстановку в сложнейшем хозяйстве.

А вот не везде ты хозяин. Нет еще прибора на такие дела, о которых пишет Петя Архипенко. Письмо Карпухин получил с очередной почтой, доставленной на корабль малым связным вертолетом.

По морю катил нордовый белогорбец. Снасти такелажа посвистывали. Как резиновые чучела, подплясывали на волнах бакланы.

Корабль шел у туманно встающих на горизонте гор Кавказа навстречу северо-восточному ветру. Волны взлетали почти до впередсмотрящих и обходили борта с каким-то стеклянным шелестом. Сменившись, Карпухин прочитал письмо на свежем воздухе и несколько минут буравил глазами бунтующее холодное море.

— Ты что-то сразу заледенел, Карпухин, — сказал мичман Татарчук, старшина огневой команды.

— Петро Архипенко температуру снизил.

— Дай почитать, — попросил Татарчук, знавший ушедшего с корабля сигнальщика.

Карпухин подумал, не лучше ли спрятать письмо на дно рундука или, еще того лучше, не спалить ли его в топке. Но все же решился и отдал.

Несколько минут безбровое лицо старого служаки выражало самое напряженное внимание. Содержание письма, безусловно, заинтересовало мичмана, но от комментариев он воздержался.

— По всему видно, артель не поставила Петьку на мертвые якоря, — заключил Карпухин. — Я же ему советовал: подумай, прежде чем списываться, не пори горячку. Цветочки за пазухой носил! Землю обожал! Я вот как узнал ее, эту землю… Нет… Засунь меня головой в топку, а не вернусь. Кто ее не знает — тянется…

— Не забирайся выше клотика, — строго остановил его Татарчук. — Хлеб-то с какой земли? А говядина?

Карпухин вспылил:

— Заслужил я и хлеб, и мясо! Ты хотя ленинградец, а в блокаде не был, ремни на лапшу не крошил, а я картошку весной выкапывал, неубранную, жрал ее сырьем. А в той картошке крахмал один, и то кислый. Желуди в ступке толок… На трудодень пятак в кулак получали… Письма я читал, никому не показывал, прочту и — в топку.

— Так то было, чего вспоминаешь? — рассудительно проговорил Татарчук и мягко притронулся к руке Карпухина, испещренной наколками. — Партия сама объявила полундру и раскорчевала. Если разобраться, все дело во вдове. Может, помочь ей коллективно, а? Лады?

— А как?

— Поручи мне, Карпухин.

Карпухин молча кивнул, еще не предвидя, что сделает Татарчук, зная одно: Петра надо успокоить и кого-то там, вон за теми горами, может быть, поправить. Вопрос перекочевал на полубак — мудрое матросское вече. И событие, внешне непримечательное, неожиданно оказалось в центре внимания. С полубаком, как известно, не шутят. Если уж там возьмутся за что-нибудь — держись! Даже в студеную пору матросы покидают осточертевшие клетки кубриков и тянутся к полубаку. Тут бешеная курилка и «травля». Сидя на корточках, или прямо на палубе тесно друг возле друга, занавешенные крепчайшим табачным дымом, матросы разберутся во всем не спеша, на равных правах, с полнейшей коллегиальной заинтересованностью. Тут не финтят, тут стараются проникнуть в глубину и вырабатывают коллективную точку зрения. А особенно жарко могут запылать страсти, если вопрос задевает всех за живое и «банкует» какой-нибудь опытный «травило».

Дело вдовы вызвало самое горячее сочувствие. Еще бы! Ее муж штурмовал Сиваш, Сапун-гору, освобождал Севастополь — заслуги, кровные для черноморцев. Судьба вдовы в какой-то мере переплелась с судьбой их товарища.

На полубаке предложили складчину. Начались сборы.

О складчине узнал Ганецкий. Выстроив команду после отбоя по одной из учебных тревог, он вызвал из строя Татарчука. Тот сделал положенные два шага, повернулся кругом и замер.

В руках Ганецкий держал подписной лист. Команда уже успела собрать двести семьдесят три рубля.

— Поборы, товарищ мичман? — спросил Ганецкий, давно «подбиравший ключи» к старшине огневой команды. — Объясните смысл. Лотерея?

Татарчук молчал. Не мигаючи смотрел в прищуренные глаза командира.

— Вы распустили личный состав, товарищ мичман! Судя по всему, назрела пора переходить вам на посев репы в Килен-балке.

Репу Татарчук действительно любил. На крошечной усадьбе в районе Килен-балки, этой тихой пристани старых боцманов, мичманов и отставников, Татарчук развел огородишко в несколько грядок возле своего, похожего на улей, щитового домика. Недавно по душам побеседовал мичман с командиром, поделился своими заботами-мечтами и вот — нате, вытащил на народ!

— Я вас не понимаю, товарищ лейтенант, — еле разжимая челюсти, произнес Татарчук.