Матросы

— Старательные, трудолюбивые, дисциплинированные комендоры второй башни воспитаны под руководством своего командира молодого офицера Ганецкого, выученика прославленного военно-морского училища…

— Узнайте, кто это придумал, — приказал Ступнин. — До разбора. Мы приказ готовим.

Диктор продолжал:

— Слышались команды: «Орудие зарядить!» — «Есть, орудие зарядить!» Лязгал металл… Действовал боевой пост номер… башни главного калибра.

— Это вы подписали сегодняшний выпуск матросской радиогазеты, товарищ Воронец? — раздраженно спрашивал Ступнин по телефону. — Подписали? И передачу из второй башни подписали! Отличный репортаж? Да, отличный… Ничего… Минуточку, кто диктор? Столяров? Прошу, зайдите ко мне…

Можно не оглашать разговора, происшедшего один на один между командиром и его заместителем по политической части. Милейший Воронец вышел из каюты в достаточно растрепанном настроении. Он должен был принять меры, ибо на вечерней поверке в приказе, прочитанном вахтенным офицером, неудовлетворительно оценивалась стрельба по щиту. Ганецкому объявлялось замечание.

В открытом море во время качки человек чувствует себя неловко. Василий падал куда-то вниз вместе с гюйсштоком и вместе с ним поднимался из волн. Туда же, в бездну, то опускались, то поднимались узкие тропки палубных досок, выскобленных почище материнского стола перед замесом пшеничного теста. В разных местах отлеживались новички, измученные мутной силой морской болезни. Происшествие в башне пошатнуло у Василия веру в собственные силы.

Орудия вспомогательной артиллерии отрабатывали стрельбу по конусу, плывущему по аквамариновому небу на невидимом тросе за двухмоторным бомбардировщиком.

«Тах-тах-тах». «Взги-взги-взги». Летели снаряды, распарывая воздух, и пачкали небо коричневато-грязными мазками. Стучали о медную обшивку палубы выброшенные гильзы. Ветерок доносил запахи выгоревших гильз.

Горнист весело разнес долгожданные звуки «бачковой»: «Бери ложку, бери бак, если нету, беги так».

Василий наотрез отказался от обеда:

— Не могу есть. Чувствую: съем хотя бы глоток — и пойду травить по новой…

Товарищи принялись стучать ложками, а Василий лежал. «Что бы получилось, если бы весь экипаж состоял из таких? — самокритично рассуждал молодой комендор. — Хорошо, что не все такие». Выстраивались строки будущего бодрого письма: «Тут качка, жара, температура достигает шестидесяти градусов, но матросы несут свою вахту в глубинах боевого корабля, который длиной… как в нашей станице от почты до базара… Покоряя штормы, моряки всегда выходят победителями и выполняют задачи…»

Карпухин, проходя, задержался возле Василия, присел на корточки:

— Забежал тебя успокоить. Виноват твой вестибулярный аппарат. Море потреплет и отпустит, другими займется. В качку не думай о морской болезни, она и не прицепится. Петра тоже вначале травило. Как у него там?

— Неприятности вышли. Вам-то писал?

Карпухин помялся:

— Никогда не умел он срезать острые углы. Да и жестковатое у него шарнирное устройство…

— Не знаю. А с парторгом нечего царапаться.

— С парторгом можно и не поладить, а вот с партией — дело другое, — изрек Карпухин после длинной паузы. — Парторги бывают разные — и рыжие, и черные, и красивые, и отвратные, а партия единая… Сказал слепой — побачим. Худо ему будет, возьмем на флот.

— Не пойдет.

Карпухин прилег в тени на спину, вытянул ноги и раскинул руки.

— На корабле была однажды полундра… — сказал он, не меняя блаженной позы, и рассказал о письме Петра с неизвестными Василию подробностями. Возвращенный к заботам надолго, казалось, оставленной земли, Василий думал и смотрел на море, на волны, похожие на овечьи отары, бегущие к своим кошарам.

Мимо прошел Ганецкий с нарукавной повязкой и пистолетом у бедра. Из-под козырька фуражки с ультрамодными острыми краями колюче поглядывали черные глаза.

Он проверил впередсмотрящих и возвратился подчеркнуто деловой походкой, неестественно выпрямив спину. Шел он по вызову в неуютный партийный кабинет, куда сносят в походе наглядные пособия, учебные карты, диаграммы, плакаты. На диванах — завернутые в простыни и скатерти стеклянные плафоны, колпаки канделябров и прочие шикарные штуки, которые разлетаются вдребезги при стрельбе главного калибра. Вот и приходится нянчиться с фасонным стеклом и «незлым, тихим словом» поминать конструкторов, путающих боевой корабль с клубом или станцией подземной железной дороги.

— Чем могу быть полезен? — спросил Ганецкий у поджидавшего его Доценко и без приглашения уселся в кресле.

Доценко выключил вентилятор.

— Вы… недовольны наложенным на вас взысканием? Оспариваете?

— Оспаривающий приказ нарушает основные принципы службы, дисциплину, и в этом случае… — Ганецкий заметно нервничал. — Не знаю, кто подслушивал меня… Но если говорить начистоту… Почему я должен расплачиваться за политработников? Передачу заранее подготовили. Материал утверждался заместителем по политической части. И я, пешка, лейтенант Ганецкий, пострадал из-за общего трафарета.

— Какого трафарета?

— Ну вы понимаете меня, товарищ Доценко.

— Не совсем.