Матросы

Многое передумал котельный машинист, пока добрался до кубрика второй башни, где на рундучной койке корчилась от боли последняя жертва его искусства.

— Надо в лазарет, Васька, — сказал Карпухин, осмотрев его спину. — Воспаление. Кожа поднялась подушкой. Видать, помкока молоко подсунул прокисшее, бандюга.

— Нельзя в лазарет. Тебе попадет. Начнут допытываться…

— Уже попало. Отделался легко — трое суток «губы». Зато на сердце камень. Обещал бате… никогда!

Василий спустил ноги с рундука, притянул к себе Карпухина, охнул яростно:

— Спина-то не закончена! А тут, — указал на грудь, — на полдороге…

— Верно. Нет полной композиции. — Карпухин слегка отстранился. — Раз спину не отскоблить, на этом замрем, Вася.

— Современности не будет, — обескураженно бормотал Василий, — ты же сам говорил: на спине история, на груди современность…

Грустная улыбка раздвинула мясистые губы Карпухина:

— Мало ли чего. Пойдешь в библиотеку, найдешь там про современность, а эта грамота — чего она стоит? Иди-ка в лазарет, а то еще огневая разольется по всему телу. Тремя сутками тогда мне не отделаться.

V

Гауптвахта… Не ищите в ней романтики, нарушители воинских правил. Кончилось время, когда на «губе» отдыхали, болтали и резались в морского козла. Звенят ключи на кольце, как в романах Дюма, визжат кованые двери. Вооруженный часовой ведет Карпухина в длинный, глухой коридор с нумерованными камерами. Проштрафившийся кочегар входит в камеру, нисколько не располагающую к безмятежному кейфу. Решетка окна опущена — закрывает подоконник. Ни одного табурета или банки. Койки вагонного типа примкнуты к стенам и перехвачены цепью. Цепь отомкнут только к ночи. Ни матрацев, ни подушек. Забудьте о корабельном комфорте. Самый скромный кубрик в сравнении с гарнизонной гауптвахтой покажется вам царским чертогом.

Голый по пояс человек, как и положено арестанту, свирепо шагал по камере, сцепив за спиной кисти рук и поигрывая мускулами изумительно развитого, сплошь татуированного тела. «Ать, два, три, четыре, — считал он, — ать, два!»

Уже неприязненно разглядывал старый мастер накожную роспись этого парня, невежественно выполненную рукой дилетанта.

— Морская пехота?

— Безусловно! — гордо ответил парень, расставив ноги. — Как догадался?

— Паспорт налицо. Попадешь к врагу, пытать не станут.

— Пусть друзья гордятся, враги трепещут!

— При виде твоей полосатой шкуры?

— Ты задираешь?

— Нет, браток, — миролюбиво ответил Карпухин, — регистрирую факт. Чудаки еще не перевелись ни на Черном море, ни во всем белом свете.

Парень угрожающе напряг свои мощные мышцы. Упрямые, звероватые глаза недобро блеснули.

— Задирать морскую пехоту опасно…

— Я сам покрыт такой же заразой. Но ведь морпехота знаменита традициями, а не спингазетами… — Карпухин хорошо помнил разговор в командирской каюте. — За что тебя сюда?

— Нырнул без разрешения. Десять суток!

— Звать? Ответил не сразу:

— Федя.

— Федя ты, Федя… Дали не потому, что нырнул, а за то, что без увольнительного поплавал вволю. Так?

— Точно.

— Мало тебе дали. В войну за самоволку к гранитной стенке ставили, а когда падал, не поддерживали.

— Вижу, ты братской крови жаждешь… Знаем таких!

Морской пехотинец явно рвался в драку. А Карпухин глядел на него мирно и великодушно. Ему казалось, что он смотрит через какую-то волшебную линзу и видит себя прежнего. Раньше он так же петушился бы. А если б ему надерзили…

— Хватит, — посоветовал он, хорошо зная, что ни один разумный человек не отважится вступить с ним в неравную драку. — Тебе что, вертишься, как холостой тигр в клетке, а я только-только ходовую отстоял у котлов.

— Ты за что? — смягчаясь, спросил Федя. — Куют новую, голубую мораль?

— Дурень… Молод еще трепаться. За нарушение приказа командира. Я татуировщик.

— А-а-а… — уважительно протянул морской пехотинец и шлепнул ладонью о ладонь. — Раньше была лафа. А нынче гнетут за наколки. На флот семимильно шагает высшее образование. Традиции и аромат — за борт!

— Да помолчи же, Федя, — Карпухин присел на корточки и впервые почувствовал страшную усталость, — не там ты традиции и аромат ищешь. Если для таких, как ты, герои традиции отрабатывали, тогда потеряли они свое время зря.

— Подождем до следующей войны, — с прежним азартом произнес Федя, — и мы совершим!

Он снова зашагал по камере, молодой, сильный, с тонкой поясницей и мощной мускулатурой. «Ать, два, три… ать, два, три…»

Поужинав куском хлеба и кружкой жидкого чая, Карпухин еле дождался, когда отомкнут койку. Завалившись на голые доски, он сразу заснул и проспал до утренней побудки.

После завтрака Карпухин вместе с Федей трамбовал вагонными буферами внутренний двор и таскал мусор, а после голодного обеда, потрудившись еще часа четыре, неожиданно «поступил в личное распоряжение коменданта». Огород коменданта нуждался в поливке.

— Я четвертый раз справляю эту повинность, — сообщил Федя. — Не нахвалится полковник. Говорит: «Молодцы, ребята! Для вас разминка, а для живой природы реальная польза!»

— Действительно, польза. Хоть крестьянское дело вспомнишь…