Матросы

Перед ним, во всем белом, подтянутый, стройный, с прищуренными в улыбке глазами, стоял Ступнин.

— Ты вроде ошалел, Павел?

— Неожиданно… Поневоле ошалеешь… — пробормотал Черкашин. — Заходи.

Ступнин неторопливо прошел в столовую.

— Не ждал меня? — спросил он очень просто.

— Мог ждать кого угодно, только не тебя, — Черкашин силился улыбнуться, но глаза его оставались холодны и настороженны.

— Разреши присесть?

— Пожалуйста, садись, конечно.

— Спасибо. — Ступнин опустился на стул. — Ее нет?

— Нет. Ушла по делам.

— Тем лучше.

Способность оценивать людей сразу, по внешним и неуловимым для других признакам, была сильно развита у Ступнина. «Да, не повезло Павлу, — подумал он. — Оказывается, и ему бывает тяжело».

— Зажечь свет?

— Как хочешь.

Черкашин, сделав несколько безвольных и шатких шагов, повернул выключатель, присел к столу, опустил глаза.

— По всему заметно, Павел, ты уже все знаешь?

— Предположим…

— Вот потому я и приехал к тебе, — сказал Ступнин.

Черкашин, не поднимая глаз, кивнул головой. Надбровницы у него покраснели и, казалось, припухли. Щеки посерели.

— Ты, Павел, не должен удивляться моей осведомленности и… подозрительной оперативности, — почти не разжимая губ и не меняя положения тела, продолжал Ступнин. — Доценко, возвращаясь из Симферополя, прихватил твоего… тестя и, как можно догадаться, оказался случайным свидетелем… инцидента. Назовем это пока так.

— Свидетелем, вот как! — гримаса дернула щеку Черкашина, глаза почти с ненавистью вонзились в смуглое лицо Ступнина, приготовившегося к отпору. — А может быть, твой Доценко был и участником?

Ступнин подумал, видимо нарочито затягивая паузу.

— Не за этим я пришел к тебе, — сдержанно сказал он, — не объяснять, не злорадствовать, не унижать тебя и… не унижаться самому.

— Значит, для того чтобы показать свое благородство, подчеркнуть лишний раз превосходные ступнинские качества характера?

— Не надо так, — попросил Ступнин. — Я знал, что ты по-своему и неверно воспримешь мой приход, а вот пересилил себя. И тебе сегодня можно многое простить, любую запальчивость.

— Жалеешь?

— Жалею? — Ступнин ответил не сразу. — Вероятно, другое чувство. Жалеют жалких, а ты какой-то… ощетинившийся…

— Волк, что ли?

— Может быть, еж. Почему обязательно волк?

— И дальше?

— Дальше… — Ступнин расстегнул верхний крючок воротника. — Хотел идти к тебе Сагайдачный, я не позволил.

— Почему?

— Боялся, обидишь его… Хотя он ручался за тебя, когда тебя принимали в партию. Забыл?

— Нет. Если бы он пришел, я, может быть, ему в ноги поклонился бы, а ты? А к чему ты? — Черкашин вскочил, выкрикнул еще какие-то упреки.

— Садись, вздорный ты человек, — губы Ступнина сомкнулись и побелели. — Я твой товарищ по флоту, по войне и не хочу, чтобы тебя откромсали, как ломоть с плесенью…

— От пирога?

— Напрасно ерепенишься. В том твоя ошибка, что ты считаешь флот пирогом. Проголодался, откусил… А флот-то вот и отомстил. С ним нельзя так обращаться.

— Теперь ты можешь поучать меня… Ты на коне.

— Оставь. Неужели тебе не скучно дурака валять? — Ступнин потянулся через стол, запустил пальцы в волосы Черкашина. — Драть тебя некому.

— Что же делать, Михаил? — неожиданно искренне и с каким-то надрывом спросил Черкашин.

— Иди к командованию… Фрондерствовать сейчас вредно, да просто и не к чему…

— Хорошо, — пробормотал Черкашин. — До чего стыдно! Невыносимо, хоть в петлю…

— Последнее не для нас с тобой. Веревки еще такие не свили. А стыдно, это ничего…

— Я никогда, Михаил, не доверял твоей порядочности. Мне казалось, это у тебя своего рода прием…

Ступнин мучительно вздохнул, не перебил.

— Я так думал, откровенно говорю, — продолжал не без усилия Черкашин. — Мне казалось, что я более открыт, более ясен, меня легко просветить любым рентгеном. Мне казалось, что ты хитрее меня, изворотливее…

— Не надо, Павел. Наши силы сейчас неравны. Я могу воспользоваться этим и… тоже обидеть тебя. А вообще так не бывает. Тебе кажется, что можно всего добиться какими-то окольными путями… Да, на время можно. Но в конце концов тебя все же разгадают. У партии мощные дальномеры…

— Ладно, извини меня. А то ты уже насупился. Спасибо, что пришел…

Ступнин сосредоточенно молчал, слушал сбивчивые полупризнания Черкашина, пытался отсеять все лишнее, затрудняющее, уяснить главное — потерянный передним человек или нет. Пока он не мог ответить себе уверенно на этот вопрос. Это озадачивало его и вызывало чувство глухой досады. И сейчас Павел хитрил, старался казаться искренним, а поди разберись в нем поглубже. Почему он ничего не говорит о человеке, жившем у него, в чем-то заподозренном… Почему? Может быть, он не знает того, что теперь стало известно ограниченному кругу лиц? Ведь человек, задержанный на капепе, жил по чужим документам. Знал ли об этом Черкашин? Вероятно, не знал. А вдруг? Если он сам не признается, нельзя с ним откровенничать. Ступнин собрался уходить.