Матросы

— Нет, вы меня не убедите, Вадим. Невесело, что и говорить. Может быть, я и заслужила… Ушел… Думаете, позвонит? Нет. Наказывает меня… Но сколько времени можно терпеть наказания?

Она сдержалась, хотя ей хотелось рыдать. Вадим взял ее руку, и это молчаливое участие она приняла благодарней, чем слова, и ей стало немного легче.

IV

За игрой в шахматы можно сосредоточиться перед откровенным разговором с Борисом. Пусть жадные пальцы Апресяна сноровисто снимают с доски безвыходно проигранного ферзя, пусть пламенный армянин пользуется промахами своего партнера; когда дело перейдет от шахмат к вопросам достоинства и чести, Вадим Соколов поведет себя по-иному.

Шахматный столик на юте привлекал внимание многих празднично настроенных членов экипажа. Апресян не выносил равнодушия в любом виде спорта и потому, отказавшись от флегматичного противника, с наслаждением сразился с темпераментным Сулейманом. Закавказье скрестило клинки.

А Вадим, безразличный к проигрышу, отошел к срезу борта и, пошире расставив ноги, облокотился о поручни. Он стоял лицом к городу. В это время совершила оверкиль яхта. От ее яркого днища отплыла как ни в чем не бывало Галочка, и тут же была поднята на шлюпку беспокойного боцмана яхт-клуба, яростно ревевшего в мегафон.

Отсюда простым глазом не разглядеть даже такую восходящую звезду спорта, как Галочка. В корабельную оптику ее прежде всех распознали дежурившие наверху сигнальщики.

— Васька, Галина перекинулась! — кричали кому-то из матросов с сигнального мостика.

В бинокль хорошо была видна представительница семьи Чумаковых, ее изумительно стройное тело, вызывающее восхищенный шепот матросов: «Вот так девуля!»

Спуститься в каюту и ждать. Теперь уже в иллюминаторе плещется море, как в линзе телевизора.

Молодой Шульц на фотографии пытливо вглядывался в своего преемника на этой, слишком рано оставленной им, планете и с вершины мудрейшего небытия снисходительно оценивал мелкие земные заботы. Как, при каких обстоятельствах погиб этот юный офицер, какой адмирал награждал его орденом — Октябрьский или Басистый, Владимирский или Горшков?.. Хотя и это не имело теперь для него значения, несутся, плещут волны, замывая оставленные на песке следы.

Ганецкий вошел в каюту и нервно закурил. Рисоваться или скоморошествовать с глазу на глаз с давним приятелем не имело никакого смысла. Усталый, мрачный и чем-то встревоженный, он не был готов к свалившимся на него упрекам. «Романтик» яростно взял его за шиворот. Оказывается, именно он, Борис Ганецкий, погасил дух семьи Чумаковых, убил смех Катюши, ввергнул старого, кипучего человека в состояние какой-то прострации.

— Так… — протянул Борис, с полузакрытыми глазами выслушав сбивчивые упреки, — даже ввергнул активного пролетария в такое пассивное состояние. За это не судят, но перед совестью отвечать надо.

— Если она есть.

— Вероятно, какая-то частица осталась…

— Ты меня извини… Меня жжет…

— Не проси извинения. На твоем месте я, вероятно, поступил бы так же. Мне надо подумать. Частично ты прав… Очевидно, я не способен быть центром добродетельной семейной ячейки. Скажу откровенно: я тоже задумывался над этой немаловажной проблемой. Мне казалось, что Гаврила Иванович останется, как и был, патриархом семьи, а я прилипну сбоку припека и откоротаю годы… А получилось не так.

Искренние нотки в голосе Бориса смягчили Вадима.

— Я не имею права тебя обвинять… Но пойми, мне не безразлична семья Чумаковых…

Борис с любопытством прислушался к его словам, приподнял бровь.

— Послушай, если бы ты не сблизился так скоропалительно с Катюшей, я не позволил бы тебе…

— Об этом следовало бы спросить сначала ее, — Борис почувствовал превосходство над своим судьей. — Женщины — сложные бестии. Если хочешь знать, они обожают и плетку. Да, да, не удивляйся, юноша! Они ценят нахалов. Тоже не удивляйся! Надо уметь их зажечь, а чтобы зажечь валежник, его, как ты знаешь, надо предварительно изломать, размельчить.

— Ты перестарался, — еле выдавил Вадим, не зная, чем парировать неожиданное нападение. — Жесткое у тебя колено… то самое, о которое ты ломал валежник.

— Возможно, — Борис не желал продолжать спор в том же духе, — у меня парадоксальный ум, гипертрофированный, склонный к жесткой метафоре… — Произнеся с удовольствием эти иностранные слова, звучавшие с металлическим треском, Ганецкий погасил сигарету о спичечный коробок и, поднявшись, вытянулся во весь рост. — Замечаешь, мне низко и тесно не только в этой мышеловке имени Шульца, а и вообще… — И неожиданно выпалил: — Я не могу оставить Ирину! К чему ведешь, Вадим? Не имею нравственного права. Она попала в беду. Если не выкрутится — придется расстаться с Черкашиным. Для нее это падение в пропасть. Ты же знаешь, я… жил с ней раньше, чем произошла вся история с Катериной, вся возня с этим возмездием пороку. Или ты считаешь более нравственным стать крысой? Философ, отвечай!