Матросы

Увидев Петра, отделились от штакетной калитки Василий и Гришка Копко. Лузгая семечки, они пошли обычным, неторопливым шагом навстречу ему. Подошли, поздоровались, так, будто вчера расстались. Василий взял чемодан, прикинул на руках вес и понес на плече.

— Мать-то здорова?

— Работает… — уклончиво ответил Василий. — Только с ногами по-прежнему плохо. Писали тебе.

— Не лечится?

— Парит сенной трухой. Попадает ей от Маруськи. Сенная труха — знахарство.

Василий возмужал, хотя в плечах не раздался. Под сатиновой рубахой тельняшка, а кепка смешная, с крохотным козырьком, по особому заказу — под «степного капитана». Такая же кепка на чернявом Гришке.

— Ты что же, всегда таким бирюком глядишь или только со мной? — упрекнул Петр. — Или слава ужалила? Газета, Василий, штука обоюдоострая. Как в песне поется: то вознесет его высоко, то сбросит в бездну без стыда.

— Ладно, чего придираешься! Гляди, наша детвора пыль подняла!

Навстречу с оравой детей бежала Ксюша, худенькая, радостная, стремительная. Сегодня с утра она десятки раз переплетала свои косички, смотрелась искоса в зеркало, чтобы не заметила мать, сама выстирала и выгладила ситцевое платьице с широкими рукавами на резинках, впивавшихся в тело. Зато как празднично и приятно! Ксюша бросилась брату на шею, принялась его целовать, говорить что-то; ничего не поймешь, да и не нужно. Ксюша сразу подняла настроение у Петра, взволновала его и сблизила с домом, с семьей.

— Отпусти, Ксюша, погибаю…

— Еще раз, еще, еще…

— Дай же поздороваться с нашим Тарасом Бульбой.

Обиженный на сестру мальчишка сумрачно подставил щеку, подтянул помочи и, ни слова не говоря, пошел вперед.

— Ишь ты, Тарас, тоже стал занозистый!

— Растет, все понимает, — неопределенно буркнул Василий.

Подошли ко двору. Забор недавно подправлен. Может быть, к приезду поставили свежеоструганные доски, еще не успевшие потемнеть от дождя.

За калиткой, глухо стукнувшей кованой щеколдой, в кустах сирени стояла Маруся. Прошлый приезд девушка первая подбежала и, никого не стесняясь, расцеловала его. Теперь она чего-то выжидала. Петр почувствовал недоброе, совесть-то была нечиста. «Ну, браток, не поддавайся панике», — подбодрил себя Петр и, поправив бескозырку, смастерил на лице наигранное фатоватое выражение равнодушия.

— Чего ты прячешься? — он протянул девушке руку. — Здравствуй, Мария!

Маруся подала руку, вспыхнула и побежала к дому.

— Так нельзя, — упрекнул Василий, — она тебя так ждала, а ты…

— Что же я должен делать? Целоваться, что ли? Погляди, изо всех окошек соседи выглядывают. Кругом люди…

— Кругом люди, а она не человек?..

— Да перестань ты, Васька, — остановил его Копко. — Ты еще междоусобную войну тут откроешь. Человек домой приехал, с дороги, а ты… Иди, Петя, матерь ждет… Девчата всегда будут, а матерь самое главное…

Мать спустилась с крылечка и шла к нему дробными, неуверенными шагами, нисколько не скрывая своего материнского счастья. Сияли ее глаза из-под белого платочка, руки расставлены — приготовилась обнять сына, губы дрожали, слова почему-то не приходили на язык, да и нужны ли они сейчас?

И Петр, увидев мать, забыл о всех остальных, как бы дороги они для него ни были. Мать, мама, вот кому он должен отдать свои чувства первой встречи. Он бросился к ней, в ее руки, и сам себе показался маленьким, робким, нуждающимся в поддержке. Мать снова почувствовала себя необходимой ему, самой сильной в семье, движения ее стали уверенней, глаза глядели светлее и зорче.

VI

А нелегко держаться на людях. Трудно жила со своим большим семейством Софья Алексеевна после гибели мужа в боях за Вену. Не слышала она раньше об этом далеком австрийском городе, а вот пришлось расспрашивать: что за город, где находится, какие там живут люди.

Однополчанин-пластун, с простреленными легкими, почти ничего не мог рассказать о последних днях сержанта Андрея Архипенко. Хрипел, пил теплое молоко, утешал, и только. Зато по-другому вел себя лейтенант, болтливый, как сорока, и румяный, как яблоко на спас, приезжавший в станицу из Ейска. Лейтенант, к сожалению, всю войну прослужил в духовом оркестре и поэтому больше всего рассказывал о том, что на венском кладбище похоронены знаменитые мировые музыканты Штраус, Шуберт, Моцарт, Бетховен… Слушала вдова, слушала, пыталась найти утешение для себя в речах лейтенанта, но так и не нашла. С сухими глазами проводила она за калитку этого лейтенанта, разогретого медовой брагой и чаем с пшеничными пышками.

Проводив гостя, Софья Алексеевна переступила порог негнущимися, будто окаменевшими ногами. Впервые дом показался ей чужим, большим и холодным, как погреб. А в голове, как осенний камыш, шелестели чужие имена: Штраус, Шуберт, Штраус…

Уткнулась в подушку — на ней когда-то спал муж — и впервые выплакалась.

Дети приносили заботы и радости. Тяжело с ними, но и плохо без них. Дети взрослеют, тянутся из дому и редко возвращаются обратно. Неизвестно, как решит Петр. А Василию тоже скоро служить. Если не будет ни того ни другого — какой дом без мужской руки?