Мавка

Он ей нравился. Нравилось и лицо его, и внимательные глаза, она придумывала ему тысячи историй о том, кем он был и как он жил. Смотря на него, сама пыталась вспомнить о своей прежней жизни хоть что-то.

Ей чудилось, как она помнит какие-то обрывки разговоров, людей и мест… но всё это было очень нетвёрдо, и казалось подслушанной выдумкой.

Первым настоящим воспоминанием её нового бытия была весна.

Она помнила, как к ней постепенно пришло ощущение, что она неподвижно висит под водой, и её длинные волосы, шевелясь от дыхания, чуть едва касаются щёк. Лёд, поначалу вцепившийся в неё своими мёрзлыми когтищами, постепенно превратился в уютную колыбель, не давая опуститься на дно, где плавали равнодушные к красоте рыбы, готовые обожрать любое, самое прекрасное личико. Она чуяла, как света стало больше, вода чуть теплела, закружившись ветром новых течений, и лёд, уже рыхлый и тяжёлый, терял зимнюю звонкость с каждым мгновением.

Помнила, как временами её окружал озёрный гул, – этот странный звук, когда огромная толща воды отчего-то приходила в движение, и чуть приподымалась, понуждая лёд трепетать, щелкать, трескаться и скрипеть, разнося этот звук под водой всюду и сразу, создавая непередаваемую песнь дыхания Ладоги в предвесеннем дне. Едва уловимый снаружи, под водой этот звук не прекращался, изредка нарастая загадочной дрожью, и даря всем невыносимое беспокойство и предчувствие ледохода.

Он пошёл тогда, когда все уже заждались.

Мавка помнила, как в тот день с самого утра солнце пробивалось ярким светом, но её неясное и спутанное сознание мешало ей понять, отчего всё кругом замерло. Вода толкала лёд изнутри, кое-где выливаясь поверх белого зеленовато-серыми полыньями. В какой-то момент, когда ветер стих, ожидая себе развлечения, – издали раздались пугающие звуки выстрелов ломающейся ледяной корки. Они неслись навстречу друг-другу, пугая рыб. Тогда-то очнувшись окончательно, она испугалась, забилась в ужасе, прилипнув спиной ко льду, да делать нечего, – зимнее держало её крепко, ожидая положенного себе конца.

Ледяные поля, отяжелев от заливавшей их поверху воды, потихоньку начали расходиться, наезжая друг на друга словно снеговые тучи, а через трещины кругом замерцал истинный свет божий, ныряя вглубь своими длинными прерывными лучами.

Её льдина потихоньку тронулась, толкаясь и шурша своими боками о соседей, плавно скользя по поверхности с невыразимой грацией многотонной махины, плывущей в свой первый и последний путь. Много раз мавка прокручивала в голове воспоминание, как, зависнув в подлёдной невесомости, тогда уж и позабыв бояться, поплыла она прочь со своею огромной глыбой-целушкой, чувствуя кругом движение воздуха, тепла и света, во все глаза таращилась в мутную воду, пытаясь разобрать в ней хоть что-то. Как же ей хотелось рассказать своему распрекрасному про звук ледохода, с его чарующим лопотанием капели и переливами заплутавших волн, про то, как он тогда захватил всё вокруг, и ветер играл поверху, пуская свои кораблики по воде.

Страшно стало-то уже потом, всю ночь плыли, чего только бедная не наслушалась. Ей даже казалось, что она видела утопшего мальчика с бледным личиком, висевшего на донной коряге, зацепившись синею курточкой.

Чудь всякая развеселилась, да и воды прибыло, вой, визг кругом, льдина плыла быстро, повезло, что на стремнину попали, а ежели бы у берега толклись, то её бы точно разворотило, помнила, как она по-первости трепыхалась, чтоб отодрать спину-то свою примёрзлую, да сил не хватало. Выручил водяной какой-то, он поначалу кругом неё плавал да хохотал, пьяный от конца зимней тишины, а потом ближе подплывать начал, щипал, за пятки дёргал. В воде темно, мутно, а он совсем чёрный, носился мимо как птица-ворона и обижал всячески. Она тогда огорчилась очень, расплакалась, потом вспоминала, как комочком сжалась, ручки-ножки собрала и висела на своём холодном пласту, прижавшись поближе. Водяной рассвирепел, ухал, кричал на неё, а она боялась. Не понимала ж ничего. Вот тут-то он её бревном и хряснул. Схватил какую-то колоду, что рядом плыла, да и пульнул в неё под водой со всей дури, прямо в ребра, ей спину и оторвало. Больно было, аж жуть. Она тогда завопила во всю мочь своим резким криком, от которого кровь встала в жилах и у бывалых нежитей. Мавки-то они что делают? Вопят. Силы у них нет никакой, тельце хрупкое, человечье, ворожить не умеют, а вот воплями своими да, – со свету любого сживут, коли есть на то волюшка.

Оказалось, что водяной ей сильно помог: впереди затор был, забило реку, воротился, на месте ледяной торос из шуршащих, шевелящих и крошащихся льдин, крепко держащих прибывающую воду снеговым салом. Ломало и крушило, хрупко трескалось месиво из льда, веток и вешнего мусора, сжималось и бухало, словно великанья мясорубка.