Мавка

Воду, свет и газ все-таки отключили. И мы целую неделю жили так - воду приносил Андрей из подвала в соседнем доме - ведром. Кушать ходили в кафе напротив дома, а вечером зажигали свечи. Я пугливая; и когда случалось вечером возвращаться, Андрей встречал меня у подъезда, я одна боялась бы подняться по лестнице, даже войти в подъезд, лифт уже не работал. А потом Андрей познакомился с Мишей Свистуненко из дома на Веснина. Миша кровельщиком работал. Тоже был любопытный человек-субъект. Учился в суворовском училище, бросил консерваторию; в его комнату в коммунальной квартире на Пятницкой его не пускали соседи за его сильное пьянство и девушек определенных, вроде той, что я с ним видела, - Алена по прозвищу Железная Макаронина. Тата снова устроилась дворником, а Миша там работал, я уже говорила, кровельщиком. Андрея не приняли на работу, на зарплату; у него прописки не было, конечно; но как-то они там договорились, на кого-то, кто на самом деле не работал, выписывали деньги и отдавали Андрею. Андрей работал с Мишей, тот был, в сущности, славный человек, не злой. Однажды пришел пьяный, посидел у нас, что-то говорил невнятное, потом ушел. Через минут пять - в дверь звонят. Открыла Тата, а Миша стоит и говорит: "Извините, что я пришел пьяный". Он был статный, с красивыми темными волосами, но на лице уже все признаки запойного пьянства - опухлость, отечность такая и странное выражение - странное сочетание хитрости и туповатости, как у многих алкоголиков, интеллигентных по происхождению, что называется. Мы перебрались на Веснина. Квартира была - почти копия той, что прежде. Андрей ловко управлялся одной рукой, правой, а левой, искалеченной, помогал себе. Зимой они с Мишей снег сбрасывали с крыши; снег летел маленькими лавинами - весело, так задорно, красиво. И вдруг утром - телефон - трезвон. Протечка. Андрей уходил в резиновых сапогах, шлем надевал, синий, матерчатый, с какими-то веревочными вязками; я так и не подержала в руках этот шлем.

В одной компании мы танцевали. Андрей хорошо танцевал. Кто-то крикнул ему, когда он танцевал с Татой, - они танцевали, раскинув руки друг против друга, и кто-то крикнул ему: "Где ты нашел такую женщину?". А Тата засмеялась и поцеловала Андрея в губы. Она понимала, как приятно ему, когда ее называют его "женщиной". Мы совершенно не ревновали друг друга. И нам не хотелось устраивать свою жизнь, как полагалось, то есть работа, квартира, дети. И мы бы и не могли, у нас не получилось бы. Мы не задумывались, что дальше будет в жизни. Главное было: оставаться вместе и смотреть на жизнь, окружающую большим кругом нас, как-то издали; смотреть, отдаляясь нарочно.

Почему-то считается, что прерывание беременности должно вызывать у женщины какие-то потрясающие чувства. Не понимаю. Конечно, страх и тревога, чтобы не покалечили; особенно, если мало заплатишь за это. Но если, к примеру, зуб удалять, - ведь то же самое, или аппендицит - боишься, конечно. Но почему решают, какие чувства вы обязаны испытывать? Прямо так и считается, что обязаны! Обязаны одно, обязаны другое; обязаны вдруг верить, будто всем на свете правит сверхъестественное существо мужского пола - Бог, или Б-г (если на еврейский лад). А как мне это надоело у людей... Очень надоело.

Татин отец относился к Андрею и ко мне хорошо, дружески. Он и вправду считал нас просто друзьями своей дочери. Несколько раз он приходил к нам в гости, мы пили чай, он приносил торт или конфеты. Рассказывал какие-то анекдоты и истории из жизни Союза писателей, я не запомнила. Он отпустил черную бороду и выглядел даже экзотически. Немножко поругивал, корил Тату, а заодно и нас, меня и Андрея, за нашу неправильную жизнь; говорил, что мы еще одумаемся и пожалеем о годах, потраченных зря.

- Папка, нет, - говорила Тата, смеясь милым смехом ярким, - не будет больно!