Мавры при Филиппе III

Король въехал в Пампелуну при звоне колоколов, сопровождаемый криками народа, при ярком свете факелов и блеске иллюминации. Впереди шли трубачи, потом ехали придворные дамы в парадных каретах, кавалеры верхами в богатых одеждах, окруженные множеством пажей. Между гражданами Испании, которые прежде жили в боевых лагерях, а теперь служили украшением пышному двору, были: герцоги Инфантадо, Медина де Риоско, д’Эксалонья, д’Оссунь, Медина-Сидония и Гусман. После этого следовало идти Испанской гвардии, но ее заменял отряд Пампелунских кузнецов и сапожников, вооруженных пиками. Потом шли купцы и почетные граждане, одетые алебардистами, которых толпа приветствовала неистовыми криками восторга, указывая на любезных знакомцев и заставляя их кланяться на все стороны. Затем следовали оруженосцы, составлявшие собственный конвой хранителя государственной печати. Самая печать заключалась в алом бархатном ларчике, который стоял под зеленым бархатным балдахином на сплошном седле двух мулов. Позади их шли четыре латника с огромными палицами.

Кареты короля и первого министра были окружены всеми остальными сановниками двора и государства; толпа альгвазилов и чиновников инквизиции заключала церемониальное шествие. Филипп III подъехал к дворцу вицероя, где его ожидали губернатор и городские власти. На восклицания толпы он отвечал приветливостью, но вместе с тем с какой-то рассеянностью, которая подавала повод думать, что мысли его были заняты чем-то важным, тогда как он ровно ни о чем не думал. Выражения радости и преданности просто надоели ему.

Филипп III был мужчина небольшого роста с круглым лицом, имевшим приятное выражение. В обращении он с детства привык сохранять некоторую важность; но вместе с тем наружность имел привлекательную. Были ли ему известны настоящие причины смерти его брата дона Карлоса, но только воспоминание одного этого имени выражало на его лице оттенок уныния, а уважение, которое он имел к своему отцу, Филиппу II, более походило на страх или ужас. Молодость провел он в безусловной покорности и бездействии. Ему шел двадцать второй год, а силы его развивались медленно, он не знал ни надежд, ни страстей юности, потому жизнь ему скоро наскучила.

При выходе из кареты король оперся на руку дона Хуана д’Агилара, который первый поспешил встретить своего монарха. Заметив на лице старого солдата признаки печали, король с участием спросил, здоров ли он. Дон Хуан, услышав желание короля узнать об управлении провинцией, попытался было высказать некоторые факты относительно настоящего положения дел в Пампелуне, но Филипп слушал его с таким беспокойством, как будто опасался быть вовлеченным в важную и продолжительную беседу, и приход министра прервал разговор дон Хуана.

Король с благодарностью улыбнулся министру и поспешил отправиться в приготовленные покои для отдыха от зноя и утомительной дороги. Проходя по длинной галерее, которая вела в спальню, он заметил одного бедного францисканского монаха, который поднимался на цыпочках, чтобы посмотреть на него. Филипп, оставив министра и окружавших его придворных, подошел, поклонясь, к монаху, и попросил его благословения. Монах, покраснев от удовольствия и смущения, благословил его, и по всему собранию пробежал рокот одобрения. После благословения король всех Испаний и Индий отправился на отдых.

Граф де Лерма, принявший д’Агилара в присутствии короля с особенным почетом и ласковой улыбкой, вдруг принял совершенно холодное выражение, как статуя из мрамора. Дон Хуан с той же холодностью поклонился министру, и они расстались.

Через два часа во дворце все спали, только один министр занимался обдумыванием происшествий прошедшего дня. Чтобы составить о них ясное представление, он с особенным вниманием перечитывал подробные донесения, составленные очевидцами.

Во-первых, в этих донесениях говорилось о важной роли, какую играл коррехидор Хосе Кальсадо де-лас-Тальбас, человек опасный по своему характеру и по силе влияния на народ, который боготворил его, так что он в один и тот же день мог по своей воле возмутить его и укротить.

– Так, – сказал министр, подумав, – этого человека надо приблизить. Я неосмотрительно поступил, что вызвал его нетерпение и негодование. Надо во что бы то ни стало задобрить его…

Он открыл свою записную книжку и отметил: «Есть место старшего коррехидора в Толедо. Дать Хосе Кальсадо это место в ожидании лучшего».

Продолжая чтение донесений, которые, правда, по-разному объясняли причину восстания, он обнаружил, что первым зачинщиком был цирюльник Абен-Абу, по прозванию Гонгарельо, перекрещенный мавр, который громко и с оскорблением толковал полицейское объявление о приезде короля.