Maxximum Exxtremum

Наши с ней разговоры, в которых постоянно фигурировали такие слова и выражения как «любовь», «должна быть любовь», «чувства» и «хоть какие-то чувства» продолжались, и ей весьма нравились. Во мне они производили неоднозначные волнения, поскольку она всегда сбивалась на образ Толи, бесчувственного самодура. Стоит с ним заговорить о чём-то подобном, как он взрывается и начинает орать, что всё это бред, что ему уж тридцать лет, что ей тоже, что не хрена смотреть книжки и читать фильмы, а надо жить реальной жизнью, что он работает, вкалывает как папа Карло, а она целый день прохлаждается, не может по-нормальному жрать сварить, а подавая эту хуйню ещё и заводит пластинку про какие-то чувства! Облегчив душу, она, видимо, ждёт моего горячего одобрения. Я говорю: «Полностью с ним согласен». Зачем же, зачем же, расходится она, тогда вообще вместе жить — чтобы было что пожрать и с кем поебаться?! В конце фразы голос её срывается, она вот-вот заплачет… Слова её (несмотря на некий, может быть и невольный, намёк на меня) звучат для меня, как бальзам и соль на раны! Я подхожу к ней, обнимаю её, глажу по лицу, по головке, целую. «Эх ты… — ю, ю, факен литтол трэшин кричар! — твоими бы устами да мёд пить — на кой тебе вообще сдался этот Толя?!» — зачем всё-это было — ах, если бы этого вообще не было! Иногда она начинала меня упрекать, что я такой же, иногда принималась на все лады теребить, что я совсем не такой, что со мной так хорошо говорить.

Обобщение, что все мужики одинаковые — грубые, и конкретика: он не понимает, что мне вообще надо… — я отвечаю: «Я отлично знаю, что тебе надо, дорогая: героин ты не получишь, а выебать я тебя прямо сейчас так выебу, что ты забудешь и про героин!» и шутки ради даже тащу её, брыкающуюся, на диван, где она тут же вырывается и убегает обратно. На похвалы я отвечаю, что «Я всегда был таким, а вот ты… И вообще «любовь» и «чувства» и трижды тобой помянутые никогда-тебе-им-не-подаренные цветы — это всё мишура — я могу ничего не говорить и ничего не дарить, но ты должна думать о себе —

как ты себя ведёшь, как ты себя чувствуешь… — однако, кажется, я не так выразился… кажется, ты ничего не поняла». — «Поняла! — горячо протестует она, — я всё поняла! — и в подтвержденье добавляет: — Прости меня, Лёшь, что я так к тебе относилась, ладно? Теперь всё будет по-другому». За это я её, конечно, тоже целую и уже «с серьёзными намерениями» — обняв за талию и как ходули передвигая ее ноги своими — транспортирую в сторону дивана…

Всегда такую идиллию нарушает телефонный звонок — звонит Толя, плачется, требует свидания, или угрожает, или требует вернуть ему набор разделочных досок (который «она в глаза не видела»), звонит Кроткович, выпытывает, чем занимаемся, и читает нотации (его кликуха Псих уже не катит — фамилия куда как удобне

е), звонит Шрек и набивается в гости, звонит мамочка («Это вообще дура тупорылая ещё та») — Лёшечке тут же жестом приказывают хранить гробовое молчание, и он почему-то послушно выполняет. По крайней мере, хоть слышно, о чём речь…

Она врёт всем безбожно — легко и не краснея — ну прямо не Элька-Зельцер, а маленькая прилежная девочка — каждый вечер сидит дома и учит уроки! Довольно часто стал названивать некий «сосед» — по её словам, с просьбой добавить и взять плана. Я понял, что её старая местная наркобратва, видимо, прознала про её вновь обретённый фри-лайф и жаждет возвращения активистки в свои нестройные ряды. Я не знал, что делать — не читать же ей мораль: учи уроки, доча, а наркотики — это бяка. Потом явились и другие, явно из этой же серии — и я, коему не велено было отвечать на звонки дабы не наткнуться на Толю или маму (наверно, мы оба боялись этого — и это, как вы понимаете, нам не плюс), на нагловатый вопрос ответил: «Хуй в пальто!».

18.

Я был с ней всегда — она как будто боялась хотя бы на мгновение меня от себя отпустить или остаться одна (это же моя фишка!) — поэтому получил допуск не только к дивану, ТВ и к ней самой одновременно, но и в святая святых — в ванную, когда она была там. Писать при мне она стесняется — где уж там что-нибудь показать! Но я не ухожу, убеждаю ее словом и действием, собственным примером — едва попадаю куда надо мощной струёй из моего эрегированного — она смеётся и злится… Она, конечно, особо меня не приглашает — напустив воды, зайдя, закрывается, но я её преследую — тут же стучусь, похотливо уть-утькая.