Maxximum Exxtremum

Девушка выпила ещё разок и сделалась совсем плохой — сползла со своего стула, цепляясь за соседствующего с ней соответствующего Сашу. Он подхватил её за талию и поволок в комнату. Я на всякий случай потихоньку последовал за ними — меня уже давно терзала непотребная мыслишка, что если уж такие раскованные нравы в так называемой рок-среде, если вот, к примеру, этот вот Зельцер — бывшая наркоманка, настоящая алкоголичка и всё такое, то почему бы ей не пригласить нас, как выражается Миха, сыграть в два смычка — Саша-то, понятно, анальный секс не приветствует, а я как раз напротив — жумпел у неё ого-го-го! Саша помог ей лечь, накрыл одеялом, она только обнимала его за шею, пытаясь поцеловать, но он быстро выпутался, и мы вернулись на кухню, где нас ждала недопитая бутылка…

Во сне мне привиделось, что за стеной просторной комнаты, где мы спали, открылась ещё комната, а дальше — ещё одна и ещё одна — ощущение было такое, что это словно был кубик из фильма «Хеллрейзер» — только он распускался… Потом, конечно, стал «сжиматься» — непонятные невидимые цепи, выскочившие откуда-то из сердцевины, зацепившиеся за всё — за живое и мёртвое — своими крючками и тянущие к себе вглубь, как в чёрную дыру… Кажется, даже было ощутимо на языке это слово — аляповато-жуткое, как только что выдранное из тела сердце — сенобиты… Но было не то что страшно, а как-то сладостно, если не сказать — слащаво…

28.

Разбудил всех телефонный звонок. Зельцер, матерясь, вскочила — я поприветствовал её ручкой, будто Владимир Ильич в камеру хроникёра — я был такой же рыжебородый, лежащий на спине навытяжку во всей своей чёрной амуниции — она улыбнулась в ответ, взяв трубку и повернувшись ко мне своей пышной задницей в забившихся в неё атласных трусиках. Вокал её звучал грубо, в интонации чувствовалось раздражение и пренебрежение к собеседнику, об отборных словах и выражениях я и не говорю. Пока мы с Саничем лежали, собираясь с мыслями и силами, она не знала покоя — ответила подобным образом звонков на пять. Телефон-факс стоял на стойке в головах моего (я так и стал звать его: мой!) диванчика, и я сполна насладился созерцанием её недовольной заспанной жопки. Торс её прикрывала коротенькая домашне-застиранная маечка — виден был не очень некрасивый животик, чёрные волоски на ногах… — я оценил её фигуру как вполне соответствующую старым канонам красоты — это буквально-таки «Девушка» Конёнкова, 1914, только талия, конечно, у той поуже… В общем, не в моём, не в моём вкусе — наблюдал я только из чисто исследовательского интереса — давно не доводилось видеть женскую натуру — ни деревянную, точёную, точную, гладко-блестящую, ни живую, вздрагивающую, оправляющую трусики.

Когда она легла в надежде продолжить прерванный сон, а я наоборот встал, чтобы пойти покурить, я рассмотрел и её лицо — «Голова девушки» Сарьяна, 1916, есть такая картинка — кажется, красно-бордово-фиолетовый колорит, угловатые формы — эта угловатость чувствовалась в её грубоватых повадках, в манере говорить, в стёртой сейчас, но как бы неотъемлемой тёмной раскраске невыразительных губ, прямом носе с чуть вогнутыми внутрь крыльями…

Когда я вернулся с кухни, она опять приставала к Cаше — он нехотя подставил ей рот для поцелуя, они вяло пососались минутку, потом он, длинная неуклюжая система, сполз с дивана, ища одежду. Собака же напротив подошла к дивану и принялась с завидной энергичностью тереться об него задней частью — у старой суки течка. Зельцер вскочила, истерично и нецензурно вопя, схватив с полу какой-то шлёпанец и держа одной рукой за ошейник, второй изрядно отделала собачую морду. Затем прошествовала к окну, распахнула тёмно-синие шторы с золотыми рожами солнца и полумесяца, раскрыла балкон. Было наверняка уже за полдень, ярко и жарко. Она попила минералки — бутылка всегда лежала у неё на диване в щели около стены, — напялила, тряся бёдрами и чуть приседая, валявшиеся на полу трико и пошла курить к Саничу. Я искал носки — всё-таки умудрился снять их! — осматривая обстановочку.