Mea culpa

Николай покивал головой. Значит, будут платить. А возмещение, скорее всего, нет, – потому что Бирюков был пьян и значит сам виноват… Он молчал и мучительно думал, о чем бы еще спросить. После того как женщина заговорила хотя бы получеловеческим языком, все оказалось спасительно ясно и просто. Он думал, что ему придется рассказывать обо всех подробностях происшедшего, что назначение пенсии зависит от множества мельчайших, глубоко скрытых, для нормального человека неуловимых причин, – эта, как ее… юриспруденция представлялась ему чудовищно сложной областью человеческих знаний, для сравнения – столь же недоступной ему, как философия, в которой он ничего – даже что это такое и чем она занимается – не понимал: однажды у Васюковых он открыл философскую книжку (у Васюковых было огромное количество книг – горящих нетронутым золотом корешков, остро пахнувших краской, – и было многотомное собрание… кажется, оно называлось «философским наследством» или как-то еще), – так вот Николай, томясь от тоски (женщины хлопотали на кухне, водки пока не давали, а Васюкова позвали к телефону – впрочем, с Васюковым сидеть было еще тоскливее, чем одному), открыл наугад одну такую философскую книжку, с трудом прочитал несколько слов, не понял ничего – даже, казалось, предлогов, – мозг прямо заныл от бессильной тоски… посмотрел чуть не испуганно на Васюкова – неужели он это читает?! – и успокоился тем, что книга была не просто новая, хрусткая, но и чуть ли не половина страниц склеена была по обрезу – приходилось с треском их разнимать… А к юриспруденции или как там ее он относился с еще большим благоговением: если философия занималась вообще непонятно чем и, в его представлении, сгори это все – жизнь бы даже не шевельнулась, – то от короткой строчки в законе ох как часто зависела жизнь человека… Женщина в очках приветливо-ровно смотрела на него, размеренно постукивая по лежавшему перед ней государственного вида (с шапкой, с печатями) документу золоченым торцом карандашика… и вдруг перед ним будто вспыхнуло: это ладно, это если организация виновата, а если виноват… он, Николай? Он снова занервничал, борясь с искушением не задавать этот вопрос, – ему уже хотелось уйти… победил себя.

– А вот если… – медленно начал он, – …если не организация виновата, а другой человек? Ну… который рядом работал – сделал что-то не то, и напарник погиб?

Ему показалось, что женщина как-то особенно взглянула на него. В висках застучало.

– В этом случае вред возмещает тот, по чьей вине наступила смерть потерпевшего.

– То есть…

– То есть виновный в смерти потерпевшего – если таково будет решение суда – будет выплачивать определенную сумму сверх государственной пенсии нетрудоспособным членам семьи покойного.

– А… большую?

– Это решает суд, – неожиданно сухо – возвращаясь к своему первоначальному тону – сказала женщина. – Принцип тот же, что и при ответственности организации.

«Подумала, что мне жалко денег», – догадался Николай, и у него запылало лицо. На самом деле, спрашивая об этом, он думал о дочке Бирюкова. Сколько рублей заплатят ей за отца? Десять, двадцать, сорок?…

– Да нет, вы не подумайте, – пробормотал он. «Ч-черт, глупости какие-то говорю!…» Он окончательно смешался, сжал шапку так, что сошлись большой и указательный пальцы, – и неуклюже поднялся. – Спасибо вам… – он переступил с ноги на ногу, подумал: «Ну, все» – и сказал: – До свидания.

– Всего доброго.

Николай пошел к выходу. Женщина вздохнула и осторожно поправила узел прически. Лысый юрист в бороде, оторвавшись от попугайной девицы, вопросительно-весело посмотрел на нее. Она подняла к потолку подведенные синим глаза, чуть улыбнулась – ожило, совершенно преобразилось лицо – и слегка пожала плечами… Николай вышел на улицу.

«Вред, – думал он сквозь грохот и скрежет метро. – Вред… Вред… Вред…»

IX

Во дворе вокруг мухоморно ржавеющего грибка воробьями прыгали дети. У сломанных качелей стояли по-зимнему толстые женщины – человек шесть или семь, среди них заводские, – стояли не по-женски дружно, в кружок, никто не смотрел даже в детскую сторону: Валентина из второго подъезда, в ядо-сине-зеленой мохнатой шапке с трубчатой пипкою наверху, оживленно о чем-то рассказывала. На другой стороне площадки курили Серега и Валька из ателье, вокруг них – грязно-белой лохматой кляксой – бегала, потявкивая, Серегина растрепанная болонка. Николай не мог сделать вид, что их не заметил, – и посмотрел: Серега махнул рукой, приглашая его подойти; Николай – испугавшись, как боли, – резнул по горлу рукой: спешу… У подъезда вороньей стаей сбились старухи. Он услышал, подходя с невидимой им стороны – скрытый за сугробом заснеженного шиповника:

– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.

– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…