Меандр: Мемуарная проза

С. считал, что я должен представиться прокурору, с которым он был немного знаком по прежней журналистской работе. К прокурору поднимались по узкой лестнице, не было и намека на нормальную приемную, сворачивали в полутемный коридор с грудами пыльных папок, проходили — "Валерий Иванович, к вам можно на минуточку?" — в приоткрытую дверь, долго шли вдоль обычного в советских начальственных кабинетах Т-образного сооружения, составленного из длинного стола для заседаний, который дальним концом упирался в поперечный письменный стол, а там темнела гора тела, увенчанная не глядящей на нас головой. "Почтительным дородством" прокурор был точь-в-точь Петр Петрович Петух, но вблизи стало понятно, что от сходства с симпатичным гоголевским персонажем он хочет избавиться: перед ним на блюдечке лежал его обед — пять или шесть крекеров, в диаметре сантиметра по полтора. Глубоко сознавая неуместность подношения, но понукаемый выразительным взглядом С., я преподнес прокурору "Русскую кухню в изгнании". Если бы не предубеждение Юза против этого глагола, я бы сказал, что прокурор буркнул нечто, может быть, "спасибо", но смотрел он, не отрываясь, на свой обед.

И мы заехали к С. пообедать. В их уютной, хорошо обставленной квартире я увидел на стене популярные портреты Бахтина и других русских философов. Оказалось, оригиналы. Покойный художник Сильвестров был отчимом С. Мы с ним однажды, лет тридцать тому назад, провели несколько дней в приятных разговорах, укрываясь за дюнами Ниды от детско-издательской конференции, на которую нас свезли за счет ЦК комсомола. А квартира эта когда-то принадлежала папиному приятелю, юмористу Раскину, жена которого, Фрида Вигдорова, сыграла такую важную роль в судьбе Иосифа. А с племянником Раскина мы вместе работали одну зиму в Энн-Арборе. О, паутина земли!

До свидания с пленной И.Н. в пять часов мне нужно было сходить в загс, попросить копию свидетельства о смерти отца. Меня предупредили: "У вас примут заявление. А свидетельство выдадут месяца через два". По контрасту с судом и милицией в загсе мне понравилось. Оттого, что люди ходят туда, в основном, по приличным и отчасти даже праздничным делам, и оттого, что там работают одни женщины, там чисто. И там очень тихо. Бесшумно открываются двери кабинетов, и неслышными шагами проходят сотрудницы загса с чайничками. Посетителей немного, и, войдя в загс, они сразу начинают говорить негромко. А отвечают им загсовские женщины еще тише, и оттого, что разговоры тихие, кажется, что и вежливые. Да и в самом деле здесь не грубят. Когда я нашел дверь с нужной табличкой и, постучавшись, вошел, из-за конторки мне сказали негромко: "Выйдите и подождите в приемной". "Пожалуйста" не сказали, но голос был ровный, а главное, тихий. Я дождался в темноватой приемной, когда уйдет предыдущий посетитель, снова постучался и вошел, изложил свою просьбу. "Ваш паспорт", — прошелестела служащая загса. Это была женщина возраста, который называют "неопределенным" или "определенным", то есть моложавая женщина лет пятидесяти, желтоволосая и голубоглазая, с кукольными или витринного манекена чертами, красавица, если угодно, — она могла бы рекламировать стиральный порошок на американской рекламе 50-х годов или полеты в Сочи самолетами "Аэрофлота" на советской 60-х. "О, у вас синий!" — воскликнула она тихо, взяв мой паспорт. В устах специалиста по паспортам это прозвучало как одобрение: паспорт особого, лучшего качества. И вдруг она заговорила, и говорила она час. И говорила она тихим загсовским голосом, а я слушал и видел, что, говоря, она идет к стеллажам архива, выносит поблеклую книгу записи смертей 78-го года, достает лиловую форму свидетельства о смерти, начинает, не прекращая разговора, ее заполнять.