Меандр: Мемуарная проза

"Пентаметр в английской поэзии на сегодня заместил четырехстопный [ямб]. Замена произошла психологическая — засилье нерифмованного пятистопника". На мои слова о том, что, читая Йейтса, мне кажется, что он иногда сбивается с размера: "Йейтс плохо слышал. [Но вообще] эти колебания приемлемы своего рода гармония. [Но] переводчик не должен себе этого позволять". Тут уже Иосиф переходит на своих переводчиков. "Они больше всего боятся механистичности речи. [Создают] искусственные шероховатости, к сожалению, [для них] уже естественные. Питер Вирек мне говорит: "Иосиф, у вас есть опасность метронома". — "Я лучше буду привлекать этим, чем его отсутствием". [Снова о Йейтсе.] У него есть гомерические и дантовские моменты сюжетного порядка. Но он лирик. [А у критиков] интерес к сюжету, а не к лиризму".

Апрель 1995

"Месяц тому назад, еще зимой, был в Нью-Йорке, пошел в гости к дальнему родственнику по гайворонской линии, Осташевскому. Он привез мне [?] Горация, академическое пиратское издание. И я впервые за тридцать лет принялся этого Горация читать. Читал и заснул, и увидел сон.

[На] последней квартире в Риме делаю это поразительной интенсивности и длительности, грубо говоря, мероприятие. <… > Была у меня такая девушка <… > 1980–1981 году. Это ее квартира, но не она — лица не видно, торс, некая масса, верхняя часть завалилась куда-то между кроватью и радиатором [батареи парового отопления]. Руки хватаются за батарею. Видна только скула, глаз. Похоже на Ингрид Тулин или Энтони Перкинса.

[Это было] тело римской поэзии. Калорифер — гекзаметр, чем кончил Гораций. <.. > И мне пришло в голову, что Гораций, который перекладывал на латынь греческие размеры, и является отцом всей европейской поэзии. Почему его так любила Ахматова? У Горация последняя стопа пресеченная. И у Пушкина. Сокращение на два слога.

"Прозерпина" — предощущение смерти.

"Я памятник себе // воздвиг // нерукотворный" — здесь две цезуры. Это не похвальба, [написано] без восхищения собой. "Народная тропа" — кладбище."Александрийского столпа" — [не потому, что Александр], а Египет [Александрия]."Главою непокорной" — у ангела голова наклонена. [Почему не напечатал?] "Выше этого государственного сочинения?" — цензору бы не понравилось. Сколько можно дразнить гусей? "Нет, весь я не умру" — это [точный] перевод. "Душа в заветной лире" — вечная жизнь. Лира — хранительница души, не в христианском смысле, а исключительно временной [души]. Т. е. будущее — это вариант его [Пушкина] настоящего по отношению к Горацию.

Гораций, как Ходасевич "к советскому дичку", привил греческий стих к латыни…"

(Но иногда Иосиф в размерах путался. 30 июня 1991 года он позвонил мне из Англии в Норвич. Он собирался выступать с докладом на мандельштамовской конференции и хотел, в частности, говорить о том, что и Мандельштам, подобно Горацию и Пушкину, создал свой вариант гекзаметра. В качестве примера ему хотелось привести "С миром державным…". Я, для верности загибая пальцы, его огорчил: в этом стихотворении строки разной длины, но большинство не длиннее пяти стоп. Нельзя назвать пентаметр гекзаметром (пятистопник шестистопником). Он спросил: "А "Золотистого меда струя…"?" Увы, чистый пентаметр. Но расставаться с полюбившейся мыслью Иосифу не хотелось, и в докладе он назвал размеры этих стихотворений "нашим доморощенным вариантом рифмованного гекзаметра" и употреблял выражение "гекзаметрический пятистопник", то есть совершенный оксюморон. Эта терминологическая путаница, конечно, ничуть не умаляет замечательных мыслей о Мандельштаме, высказанных в докладе.)

Сон на 1.II.03

Безо всякой подготовки, среди совсем других сюжетов, вдруг. Сидим мы с Иосифом рядом. Он что-то быстро пишет в тетради. Держит тетрадь так, чтобы мне было видно. Меня охватывает восторг: я запомню, что он пишет, и, когда проснусь, запишу. Но вот незадача: как ни вглядываюсь, не могу разобрать слов, хотя мы сидим совсем рядом, касаясь друг друга плечами.

2. Меандр: рассказ самому себе

2

Мною движет прежде всего желание рассказать свою жизнь самому себе.

ВЛ. ЛИФШИЦ

И отъезжающий стал говорить об одном себе, не замечая того, что другим это не было так интересно, как ему.

Л.Н. ТОЛСТОЙ

Пьяный Ленин, голый Сталин, испуганный Хрущев. Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум, Зощенко, Ахматова, Пастернак. В семье А.П. Чехова. Поль Робсон, Роберт Фрост, Элизабет Тейлор и др

Я видел пьяного Ленина, голого Сталина, однажды сильно напугал Хрущева, ударил Тынянова, сидел рядом со всеми остальными вышеперечисленными. Начинаю я с них, чтобы сразу отделаться, так как собираюсь писать не об этом.