Мэбэт

Старый Пяк знал об этом. Он видел: здесь больше, чем добро — наследник любимца божьего, и потому угрозы его не заходили дальше разумного. Скорее он согласился бы отгрызть собственную руку, чем убить сына человека, которому нет равных ни в тайге, ни в тундре. Но все же Пяк надеялся, что непрошенный жених струсит…

Рука Хадко сжимала древко пальмы. Сын Мэбэта чувствовал, как глухой гнев, поднявшийся откуда-то из глубин тела, остановился в середине груди. Старик опытным глазом видел это и чтобы не уронить лица, сказал зло и сухо — так же как в момент встречи.

— Убирайся. Иначе кому-то из нас не остаться в живых.

Заика, пролежавший все это время за нартами, взял хорей и ткнул в бок правого оленя. Вскрикнув полозьями на подтаявшем снегу, упряжка двинулись с места. Олени шли тихо, никем не погоняемые — Хадко уже не было надобности спешить. Нарты уходили все дальше, и Человек Пурги смотрел безучастно, как удалялось становище, и старый Пяк становился маленьким и тусклым. Вдруг из чума выскочила фигурка и бросилась догонять разукрашенные нарты. Изумленный Хадко остановил оленей.

То бежала к нему девушка — дочь старого Пяка. Она кричала: «Стой, сын Мэбэта, подожди меня!..»

Хадко уже видел ее лицо — милое, с ярко черными глазами, как мокрые камни речные, то лицо, которое увидев однажды на большом празднике, он запомнил навсегда. Лик девушки был с ним во все дни, сиял, как летнее солнце.

Она остановилась совсем близко. Хадко видел, как дочь Пяка собирает она все силы, чтобы унять улыбку. Девушка вдохнула полную грудь воздуха, звонко плюнула в сторону нарт, и тут же помчалась обратно, заливаясь смехом. Она прибежала к отцу и сквозь смех спросила:

— Отец, я все правильно сделала? Я сделала, как ты сказал…

Старый Пяк, ничего не ответив, вернулся в чум.

Всю дорогу, пока олени неизвестно куда несли разукрашенные нарты, Махако причитал:

— Ой, беда с этими шкурами, прямо беда. Видел я, что они меченые, да думал — твои. Росомахи мы с тобой: надо было сказать, что купил ты этих оленей. Или подарили…

Одноглазая Ведьма

— И плюнула? — закричал Мэбэт.

— И плюнула, — подтвердил Заика.

Мэбэт упал на шкуры — хохот душил его.

— Только, — робко продолжил Заика, — она должна была попасть в Хадко — ведь это он собирался жениться на ней. А почему-то попала в меня…

Мэбэт ничего не сказал в ответ — он не мог говорить. Когда же речь вернулась к любимцу божьему, он стал расспрашивать Махако, как оказались они у Одноглазой Ведьмы и хорошо ли провели там время.

Одноглазую знали если не все люди тайги, то многие. Она происходила из рода шаманов и сама когда-то шаманила. Но однажды нарушила важный запрет, сила ушла от нее и не возвращалась больше. Духи отказывались говорить с Ведьмой, боги опускали полог при ее появлении и ни в один из миров не пускали ее душу. И потому не могла она больше ни камлать, ни предсказывать, ни лечить. Поначалу люди не ведали о ее беде, и так же по привычке ходили к ней сами или звали в свои становища и угощали богато. Однако, с годами ходили и звали все реже — видели, что нет от этого никакой пользы.

Одноглазая осталась жить в своем чуме, сняла с жилища белые ленты, с ровдуг содрала скребком шаманские знаки, растоптала бубен, забыла его имя, выбросила колотушку и упала в тоску. Она хотела умереть, и была уверена, что скоро это случится, но смерть не приходила — видно и здесь была на нее обида в мирах.

Одноглазой она стала однажды, но потеряла глаз не так, как это происходит с другими — от удара врага, острого сучка, стрелы или искры. Левое око Ведьмы было затянуто кожей, веки срослись и только извилистая, как тайный знак, линия жестких волосков напоминала о том, что здесь когда-то были ресницы. Люди считали ее странное увечье знамением, но настало время, когда оно перестало занимать их умы и забылось.

Она все еще помнила заклинания, которые получила в наследство, но теперь эти слова, когда-то заставлявшие бесплотные существа отвечать ей и выполнять ее волю, стали ненужными. Одноглазая понимала это, и если бы не случай — а случай есть послание иной воли, той, которая пишет судьбу всякого смертного — она бы зачахла от тоски, от той единственной мысли, которая годами изъедала ее сердце и доводила до безумия.