Меч и его Эсквайр

– Арман, ты хоть понимаешь, что мальчик сам себе этого не простит? Убийства отца во имя высокой цели? Цель лишь тогда оправдывает средства, когда и если ты берёшь на себя ответственность за то, что их применил. Оплачиваешь протори по высшей ставке.

– Есть ли смысл платить смертью за смерть?

– Не философствуй, тут началась уже типичная конкретика.

– Ты про что?

Но Торригаль снова отмолчался, как тогда, когда я расспрашивал его о допросе. Нет, он не то чтобы лицемерил, просто не желал допускать нас в некие свои или чужие интимности. Я понял это сразу, однако не сказал Торригалю, потому что он раз за разом отучал меня от безоговорочного доверия к своей персоне.

Потому-то и вышел от себя, когда наступила темнота, и с одной свечой отправился в ту комнату, где наши инфернальные супруги проводили ночь на вполне человеческом с виду ложе. Опустил подсвечник на пол и коснулся обнаженной рукой уст женской головы, что была врезана в перекрестье клинка.

И сразу мир передо мной закружился с бешеной скоростью…. Пропал и сложился вновь, как мозаика внутри новомодного калейдоскопа.

Темнота. И двое в темноте. Тесный и тёплый мирок вокруг них мерцает красноватыми бликами, но им всё равно, что его луна – наполовину затухший пыточный горн, его звезды – мерцание углей и огненные отражения в странного вида предметах, что аккуратно развешаны по стенам. Так аккуратно, что у стороннего зрителя возникает сомнение: использовались ли для настоящего дела эти клейма на длинной ручке, ножи, пилы, щипцы и – самое заметное – гротескные маски из тонкого серебра и лакированной кожи, что протянулись по всем стенам чередой немых свидетелей.

Мужчина почти неподвижно возлежит посреди этого ужасающего великолепия на широкой скамье, застланной мягким узорочьем: в изголовье меха, под спиной истрепанные пышные ткани, поверх всего тела – покрышка из атласной мантии старинного кроя. Женщина, в простой серой рубахе и длинной черной тунике, сидит рядом, вложив руки в углубление меж коленей. Кисти рук крупные, изящной лепки, на запястье слегка выпирает косточка. Оба собеседника спокойны и невозмутимы, только изредка в интонациях проскальзывает грусть и некая ироничность.

– Как ты существовала это время – в таком двоемирье и междумирье?

– Как, спрашиваешь? Глупый, мой мир един. В нм постоянно приходится лавировать между жизнью и смертью. Решать, кого оставить жить – родящую мать или ее ребенка. Если я начну спасать обоих – оба и погибнут. Уговаривать родичей явного смертника на рискованную операцию. Делать её – или пускай он доживет остаток своих дней в боли и страхе. Снимать боль или оставить – когда и она, и наркотик в равной мере хотят убить или поработить человека. Что перед этим любая казнь виновного и даже его плотские терзания? Пыток врачевания никто не отменял и не отменит. А те мои пациенты ведь невинны в глазах если не Бога, то людей. Как говорит мой Аксель, меч, топор и вервие лечат от всех хворей куда надежней медицины.

– Затейливая мысль, хоть и не шибко новая. Но вот знаешь, мне, который прошел через суровую воинскую школу, только раз пришлось убить самому. Я же военачальником был. Вернее, Водителем Людей.

– Ты в этом уверен? В счёте, имею в виду.

Молчание. Рука женщины гладит лицо молодого человека, как бы стирая резкость последней реплики.

– Что за право ты выкликала?

– О, ты, значит, слышал. Нет ни у кого права на королевскую кровь, кроме самой королевской крови. Они все это поняли, потому что знают обо мне.

– И потому отдали тебе нынче мою голову.

– Есть и другой обычай, не менее старый. Что обиженный сам творит правосудие над обидчиком.

– Как?

– Тебе для чего надо – нервные жилки пощекотать? Энгерран же намекал. Сначала, в камере, – «стреноженный жеребенок». Потом, на помосте, – удавка не до смерти, растягивание между кольями, отсечение конечностей и в виде последней милости – лишение головы, если переживёшь остальное. Это и показывать стыдно. Так что ничего похожего не состоится, не беспокойся.

– Я и на такое шел.

– Знаю.

– Но ты-то как можешь хотя бы это проговаривать, ты ведь женщина.

– Нет. Однако в твоих силах сделать меня ею.

Юноша вначале не понимает. Потом до него, наконец, кое-что доходит, и он заливисто смеется.

– Круто забираешь, тетушка Эстре.

– Тоже мне – тётка. Тебе сколько – семнадцать? А мне еще тридцати пяти не исполнилось.

– Тебе меня, видать, ради плотской потехи выдали.

– Не мели попусту. Я того, что идет сверх должного, с тебя не возьму. Это ведь как милостынь воровать у нищего. Знаешь, что у тебя осталось еще одно право? Мужское: продолжить род и оставить на земле твое семя. Ты ведь ни одного ребенка не зачал. Ни с веселыми франзонскими девушками, ни с вестфольдскими гордячками, ни с женщинами ба-нэсхин, ни, как ни странно, с их мужами. Оттого, может, и на край решительной битвы их поставил?

– Боюсь, я и этого не смогу, – Моргэйн смеется, приподнявшись на локте, и в смехе этом слышится явная горечь.